Холли Шиндлер - Темно-синий
Запах дыма, который сочится из раскрашенной русалки, едкий, химический, отвратительный.
— Давай, — ворчит мама, поджигая и кидая спички. — Скорее… скорее! — кричит она, как будто видит, как русалки поднимаются в раковине и преследуют ее.
Кран, идиотка, ругаюсь я на себя. Я тянусь к крану и открываю холодную и горячую воду на полную мощь. Вода обрушивается на пламя, которое только что начало расти. Оранжевый язык испаряется, но дым становится еще чернее, а запах — отвратительнее. Как горящая плоть. Как будто в раковине не дерево, а настоящие русалки. Настоящие тела.
— Они убьют нас! Уходи, уходи! — кричит мама.
И хотя я знаю, что она попала в мир хаоса, то малое, что она делает, ранит меня, ведь она больше не в том мире, где я. Я смотрю на этих русалок, сваленных в раковину — тех, которых она пытается убить, — и слышу ее слова, сказанные продавцу, который их вырезал: Мы так похожи, я и Аура. Вдруг мое сердце оказывается в этой самой раковине, почерневшее, превратившееся в неузнаваемую, бесполезную кучку пепла.
— Прекрати, — говорю я маме. — А ну прекрати.
Я хватаю ее, как Дженни хватает Этана, захватывая руками, чтобы он не уполз на край крыльца.
Но мама все еще поджигает эти чертовы спички. И я так злюсь на нее — хоть мое сердце и разбито, мой гнев набирает обороты. Я в машине, которая на полном ходу оставила позади сотню миль. Я бью по коробку спичек, швыряю их на пол. Они рассыпаются, как мысли мамы, раскатываются в сотне направлений. Мама падает на колени, начинает подбирать их с плитки, но я останавливаю ее. Обнимаю ее, сжимаю посильнее, а она отбивается от меня.
Я бы хотела, чтобы мои руки были такими же сильными и мощными, как смирительная рубашка, но мама вырывается, носится по линолеуму и собирает спички. Она пытается зажечь их, но головка спички отваливается.
— Давай, — говорит она, хватая следующую. — Огонь. Только один выход! — Так она делала тогда в Академии. — Гори, гори, гори ясно, — кричит она.
Когда наши пальцы запутываются в борьбе, мама начинает плакать, прямо как плакал Этан в ту ночь в магазине. Плохой плач. Больной плач. И я знаю, что мне нужно поступить по-умному. Я не могу просто связать ее, эта дикая выходка убьет меня — повалит на землю и растопчет. Мне нужно притвориться — я должна сыграть в эту игру.
— Мам, — говорю я. — Смотри, ты не сможешь убить русалку огнем.
— Ты тоже не сможешь…
— Подумай об этом. Они мокрые, мам. Верно? Ты не можешь поджечь того, кто всю свою жизнь провел в океане. Они промокли до костей.
— Что же мне делать? — спрашивает она, и ее глаза округляются от ужаса.
— Придушить их, — шепчу я. — Давай.
Я тащу маму за собой в коридор. Вынимаю одеяло из бельевого шкафа, потом на цыпочках иду через гостиную к кухне, притворяясь, что я не хочу, чтобы русалки услышали, как я подкрадываюсь к ним.
Мама кричит, как женщина, на которую напал серийный убийца, как только наши ноги ступают на линолеум. Она несется к одному из опрокинутых стульев, почти падает, потому что не поставила его как надо. Она ставит его на стол, хватает всех русалок, висящих под потолком, и сдергивает их с лесок, на которых они болтаются.
— Скорее! — кричит она. — Лови их! Лови!
Я роняю одеяло на пол и начинаю нагружать на него русалок, на секунду задумываясь о том, в каком свете все это видит мама. Я стараюсь устроить хорошее шоу, делая вид, что русалок трудно поймать, как будто они болтыхаются, как рыба на дне лодки. Как будто их хвосты скользят в моих руках. Как будто они пытаются удрать от меня.
Когда мама кидает последнюю русалку вниз, я заворачиваю края одеяла один к одному, делая мешок.
— О, боже, скорее! — кричит мама. — Смотри… смотри…
Я встаю, сжимаю в руках одеяло и несусь в гараж.
— Я положу их в багажник, мам. — Я порю ерунду, подбирая слова, которые могут иметь для нее смысл. — Я положу их туда… без воды… они там умрут. Они задохнутся.
Но даже когда я бегу, весь мир как будто превращается в зыбучий песок.
И мама все еще кричит. Мама все еще кричит.
18
Как только у Ван Гога начал обнаруживаться талант, то же самое — по трагическому совпадению — сделало и его меркнущее психическое состояние. Бедный Винсент. Классический пример того, как искусство поглощает человеческий разум и превращает его в куриный суп-пюре.
Грохот багажника «темпо» заглушает страшный мамин крик. Она стоит в дверях гаража, за сеткой от насекомых ее лицо кажется серым и расплывчатым.
— Мы это сделали, мама, — говорю я, но, когда снимаю сетку, ее лицо не становится более четким.
— Это не сработало, Аура, — бормочет она, когда я веду ее обратно через кухню, подальше от рваных кусков рыболовной лески, прямо в тишину ее спальни. — Я думала, что сработает, но нет. Я была уверена, а теперь… я просто так устала.
Ее голос низкий и густой. Если бы ее голос был цветом, он был бы глубоким темно-синим. Таким бывает мрак вечером в комнате — кажется, что совсем темно, пока не возьмешь в руки носок или свитер и не поймешь, что разные оттенки заметны.
— Русалки? Они ушли, мама. Я их задушила. Ты смотрела на меня, да? — Я спихиваю альбомы и холсты с ее кровати.
— Спальня, Аура, — говорит она, накрываясь своим теплым одеялом. — Разве ты ничего не знаешь? Наклонный пол, который наклонился. Это не сработало. Я должна была его спрятать.
— Все правильно, мама. — Я пытаюсь успокоить ее, глажу ее по голове. — Это просто замечательно. Здесь только мы с тобой, да? Только ты и я, и мы все уладим.
Чтобы мои слова звучали убедительнее, я остаюсь с ней на кровати, распуская ее волосы. Видишь, мама? Видишь? Все хорошо, я могу все исправить, успокойся, я сейчас расчешу твои волосы и вотру в них освежающий кондиционер, чтобы они пахли, как яблоки, как чистая классная комната, когда ты была еще здорова, когда ты была собой, до всего этого, когда все было хорошо.
Я убираюсь в ванной, выбрасываю коврик, собираю спички, повсюду брызгаю освежителем воздуха. Когда я наконец заканчиваю, я проверяю, что делает мама. Я надеюсь, она спит. Поспит, потом проснется и, может быть, даже подумает, что весь этот случай с русалками был просто дурацким сном. Ночным кошмаром, от которого она проснулась, вся в поту, со стонами: «Боже, как хорошо, что все кончилось». Но лучше проверить.
Нет, после русалок мама превращается в причудливый завиток. Странный узор посреди кровати. Она напоминает мне о тех закрученных лентах, которые я рисовала на полях в тетради, когда я еще ходила в школу. Одеяло сбито комком у нее в ногах, и она просто лежит — много-много часов, — даже не перевернувшись на другой бок.
Я совсем не сплю в ту ночь, даже не пытаюсь. Вместо этого я сижу на стуле около маминой кровати и смотрю на нее. Когда начинает светать и мир вокруг становится мутным и мягким, я все еще там, уставилась на крылья маминых плеч.
27-е октября, днем я наспех пишу в одной из записных книжек, которую подарил мне папа. Мама не говорит уже больше двадцати четырех часов.
Я наливаю немного гатораде[1] в стакан и бросаю в него соломинку.
— Мама, — говорю я, поднимая ее голову от подушки, — мама, пожалуйста.
Она отпивает немного, но двух глотков мало. Я хочу больше — я хочу заставить ее выпить больше. Я хочу накрыть обед с индейкой, с соусом и запеканкой из зеленой фасоли, со всеми начинками и добавками, запихнуть это все в блендер, пока не превратится в суп, и влить ей в глотку. Но я не могу, я должна играть в ее игру, потому что она сопротивляется мне, как лошадь на родео. Она бросит меня, и тогда я никогда больше не вернусь. Она совсем от меня откажется.
Бутылки виски преследуют меня все время, пока я продолжаю ее уговаривать. Две пустые, другая наполовину полная, третью еще не открывали. Тебе так повезло, говорю я себе. Она не поранила себя — во всяком случае, пока. В этот раз тебе удалось потушить огонь. Повезло. Ты хоть понимаешь, как повезло? Понимаешь, что весь дом мог превратиться в кучку золы, если бы ты не вернулась? Повезло — одна беда миновала. Но не спеши, посмотри на нее — она такая подавленная и грустная. Теперь тебе надо принять одно решение, и ты знаешь какое. Что ты собираешься делать, Аура? Ведь ты не можешь просто закрыть крышку и свалить, как ты поступила с бутылками Пилкингтонов. Ты не можешь пожать плечами и сказать, что это не твое дело. Ты должна что-то сделать. Что угодно, Аура. Что угодно.
— Я оставлю гатораде вот тут, на столике, хорошо, мам? — говорю я. — Вот здесь, смотри, ты сможешь дотянуться.
После прошлой ночи, когда я наблюдала за ней как хищная птица, мне кажется, ей нужно побыть одной.
Она не отвечает. Часть меня хочет вцепиться в нее зубами, укусить ее, просто чтобы выжать хоть какой-нибудь звук. Мама, мне кажется, что я кричу, куда, черт возьми, ты ушла на этот раз?
![Жюль Верн - Миссис Брэникен [Миссис Бреникен]](/uploads/posts/books/28259/28259.jpg)
![Жюль Верн - Миссис Брэникен [Миссис Бреникен]](/uploads/posts/books/28288/28288.jpg)
