Сергей Вольф - Мне на плечо сегодня села стрекоза
— Да. Да, наверное.
— Ты мне напишешь?
— Н-нет.
— А как же? Просто по телефону?
— Не знаю. Может быть, по телефону.
— Может быть?! А если не по телефону и не в письме, как я узнаю твой ответ?
— Тебе… — Она замолчала. — Тебе очень важен мой ответ или…
— Или? — спросил я. — Или что?
— Ну, или не очень?
— Очень, очень важен! — Тихо, но я почти выкрикнул.
— Может быть, тогда лучше встретиться? — спросила она.
— Да! Да! — быстро сказал я. — Лучше встретиться. Давай встретимся.
Неожиданно она согласилась увидеться в этот же день, вечером, мы договорились конкретно, было тепло, и мы встретились у метро «Горьковская», чтобы через парк пройти к Неве и погулять по набережной. Я почему-то не глядел на Свету, она была красивая, очень, я это видел, но старался не смотреть на нее, мне было страшно, я сам не знаю, чего именно, но страшно. Мы долго молчали, пока медленно шли по парку. Иногда я мельком глядел на нее и тут же отворачивался. Она шла как-то рассеянно, иногда трогая ладошкой куст или ствол дерева, и ни разу не посмотрела в мою сторону — я это чувствовал. Потом, от полной неловкости, я зачем-то затеял необязательный разговор о киносъемках, она отвечала мне как-то вяло, потом вдруг, когда мы уже перешли мост Строителей, разговорилась, стала рассказывать, и я поймал себя на том, что почти не слушаю ее. Идя потом по полукругу стрелки Васильевского острова мы, совершенно не сговариваясь, вдруг разом сели на скамейку. Светлана замолчала, и я почувствовал, что сейчас-то и произойдет наш разговор, хотя вовсе не представлял себе, кто же его начнет.
Неожиданно я услышал свой собственный голос:
— Ты прочла письмо, да? Ты его поняла? Скажи, ты поняла его? Там все понятно? Все ясно? Слушай, его легко было читать? Или тяжело? Ты скажи… Мне очень-очень важно, чтобы ты поняла… и ответила… — Что за черт, меня будто прорвало!
Тут же я осекся и опустил голову, буквально. Мне было стыдно, честное слово, просто стыдно за себя и все тут. Я вздрогнул, когда она заговорила.
— Я прочла письмо. Я прочла его раза три или даже четыре, не помню точно. Я его, конечно, поняла. Оно понятно написано. Ясно. Ты хотел узнать, обиделась я или нет. Ведь это я тебя пригласила в гости, и ты приехал, но ехал не ко мне, а к Юле Барашкиной. Просто ты не знал, что я и Юля — это одно и то же лицо. И ты боялся, что оскорбил меня и я не захочу с тобой дружить. Ведь так? Я верно поняла?
Я едва заметно кивнул.
— А дальше ты пишешь, наверное, самое главное, да? (Я опять кивнул.) Ну, не знаю точно, как сказать… Ну, будто ты, ну, в голове, что ли, не знал, что я и Юля — одно и то же лицо, не очень-то явно мы были похожи, ну, а как бы где-то в душе, не догадываясь головой, все-таки знал, что мы — это одно лицо, а то бы я. Света, тебе вовсе не понравилась. Поэтому получалось, что ты все равно ехал ко мне, Свете, а не только к артистке Барашкиной. Мне кажется, я все верно поняла.
Я кивнул. Непонятно было, почему она так развернуто и подробно говорит то, что я и сам прекрасно знал. Но скоро я это понял. Наверное, это было у нее от неловкости. От того, что ей предстояло сказать мне, раз уж она это пообещала.
— Дальше, ну, дальше я не знаю, как сказать… Обидел ты меня или нет? И могу ли я после всего этого с тобой дружить? Знаешь ли, видишь ли… ну, словом, если бы девочка очень, понимаешь, очень хотела бы дружить с мальчиком, это могло бы ее здорово обидеть, я уж не знаю даже, помогло бы потом то, что ты мне написал, ну, то, что ты как бы знал внутри себя, что эти две девочки — одна, не знаю… Но мне помогать и не надо. Ты меня совершенно, ну, ни капельки не задел и не обидел, потому что…
— Потому что что? — шепотом, тихо спросил я из-за того, что она вдруг остановилась, замолчала.
— Ты не обидишься? Ты не обижайся, ладно?.. Просто там, на льду, когда мы познакомились, когда я тебя пригласила в гости к себе домой, я отнеслась к тебе… с симпатией. Только с симпатией, не больше. Ты поехал в гости не ко мне, а к этой Барашкиной? Пожалуйста, это меня вовсе не обижает. Просто ты себя вел невежливо, вот и все, вот и все. Понимаешь? Ты не сердись. Ты ведь сам просил все объяснить, как есть. Ты не сердишься?
Наверное, три, четыре, шесть последних своих слов Света произносила уже когда я шел куда глаза глядят, прочь от скамейки, где мы сидели. Это было невежливо, я знаю, но я вовсе как бы не сам шел, не специально, — просто меня куда-то несло, как волной, а я лишь невольно только следил, только отмечал в сознании, что двигаюсь, что куда-то удаляюсь, удаляюсь, удаляюсь…
Как именно я оказался в Гавани, возле Финского залива, — я не сообразил, не вспомнил. С час, наверное, я просидел на каком-то пеньке, уставившись в свинцовую воду залива, потом побрел домой.
32
Пролетел апрель, май начался, подрос Памир, прошла премьера нашей рыцарской средневековой пьесы, уехал в свой санаторий дед, — время катилось ровно, однообразно, нудно, но и как-то быстро одновременно, а я ничего не замечал, жил как в тумане. Я даже плохо помню, как ездил во Дворец пионеров, где газета устроила торжественное вручение трех первых и трех поощрительных премий за лучший рассказ. Это был целый праздник, даже очень, кажется, веселый, народу было полно, был даже какой-то настоящий писатель, из самого настоящего Союза писателей. Он долго тряс мне руку, приколол какой-то значок и сказал, что я — настоящий талант и что они там, в Союзе писателей, ждут не дождутся, когда я приду к ним со своими новыми работами, только, конечно, не завтра они меня ждут, а лет этак через пять — десять. А какая-то девчушка из зрителей, которую я так и не увидел, подарила мне (потому что ее потряс мой рассказ) глиняную цветную кошку — она сама ее слепила, раскрасила и обожгла в керамической печке. Кошка была отменная, и я ее сразу полюбил, вовсе не из-за своего рассказа, конечно, а из-за самой кошки. Ну, само собой, о том, откуда у меня эта кошка, я не потом вспомнил, а знал сразу. Чтобы такое не заметить — нет, до этого я, слава богу, не докатился.
Как-то раз вечером мне позвонил Игорь Николаевич и спросил, как я поживаю. Я сказал, что нормально, средне, а как поживает он и как поживает Гошаня? Он засмеялся и ничего не ответил, вопрос мой про Гошаню был не из умных: в конце концов, я видел его каждый день в школе и сам все прекрасно знал.
— Надо как-нибудь повидаться, а? — сказал Игорь Николаевич. — Давай мы втроем отправимся куда-нибудь… Может быть, на речном трамвайчике погоняем. Не уверен, но вроде бы они уже открыли летний сезон.
— Весенний, — сказал я. — Что же, отлично!
Он добавил, что мы с ним вообще давно не виделись и чтобы я непременно договорился с Гошаней, а он подсоединится.
Я сказал, что идея отменная, особенно неплохо плыть в трамвайчике под нашим мостом на Исаакиевской площади, самом длинном в городе, — плывешь, как в длинном тоннеле, — но вот с нашей идеей попутешествовать на надувных лодках по какой-нибудь речке или даже реке — полный завал: у меня — школа, дед в санатории, а как только это у нас с дедом в конце мая кончится, мы сразу же уезжаем в Сибирь.
Он все понял, мы простились, чего-то мне после разговора стало неуютно, и я быстро догадался, в чем тут дело: Игорь Николаевич сказал, чтобы я договорился с Гошаней, а он — под-соеди-нит-ся. Под-со-е-ди-нит-ся. Да-а, все ясно. Живут они отдельно, а то бы он просто позвал меня к ним в гости. Гошаня мне ничего не говорил, как там у них дела с мамой, у мамы и Игоря Николаевича.
…Текло время, катилось. Дважды я съездил к деду, в его санаторий. Не знаю уж, как у них там, в санатории, было с врачебными силами, но сам санаторий был довольно приличный: красивые коттеджи, дорожки с красным песочком, беседки, бильярд, телевизор — все было. Были даже прогулочные лодки на пруду, но рыбы в пруду не было, мертвый какой-то пруд.
Когда я приехал к деду во второй раз, он был явно расстроен. Оказалось — речкой. Там, в полукилометре от санатория, обнаружилась речка, дед даже поначалу воспрянул духом, удочку-то он с собой взял, но быстро выяснилось, что речка — совсем крохотуля, узенькая, а главное — там ничего, кроме пескаря, не было. Деду казалось унизительным сидеть там и ловить этого мелкого пескаря, не говоря уже о том, что ходить на рыбалку в пижаме (а другой одежды в санатории не полагалось), в носовом платочке с четырьмя узелками от жары на голове дед категорически не мог, я его вполне понимал: этот его вид и сами пескари только подчеркивали, что никакая это не рыбалка, а чуть ли не нечто прямо противоположное.
Мы сидели с ним на берегу этой речки, и он, как когда-то я в пионерлагере в родительский день, ел вкусные мамины пирожки с капустой. Он бодрился, болтал со мной, но это было заметно, что он бодрится, и вообще он выглядел довольно грустным и даже старым, хотя я раньше вовсе этого не чувствовал. Даже каким-то больным. Неужели, подумал я, все это из-за того, что он именно в санатории и я это знаю, неужели все из-за дурацкой его пижамы и носового платка на голове? Больше всего меня удивляло и даже настораживало как-то, что его вовсе не занимает наша поездка в Сибирь и наверняка колоссальная там рыбалка: ни разу, ни единым словом он об этом событии не обмолвился.
