Александр Крестинский - Повести и рассказы
Потом Квашнин и козла своего продал на материк. Тот не хотел уезжать, что ты! Пришлось Григория Иваныча вязать. Связали они его и в сарай, а сами, с новым хозяином, дома сидят, беседуют, так сказать. Вдруг — грохот! Выбегают — а Григорий Иваныч веревки порвал, стенку вышиб и помчался — на участок к Кириллу Старову. Козочка у него там, родственница.
Поймали. Связали. Теперь уж проволокой. Утром на баркас — и прощай!
Квашнин вскоре после того на материк уехал. Говорят, в больницу истопником устроился. Спалит он больницу, помяните мое слово, Петрович!..
И вот весной видят наши рыбаки такую картину. Подходит к пристани буксир, за ним баржа, а на барже — собственной персоной — Григорий Иваныч! Буксир швартуется, а Григорий Иваныч от нетерпения копытом бьет… В несколько прыжков достиг берега и помчался на знакомую улицу!
Вся народная дружина Григория Иваныча ловила. Поймали, добрались до нового хозяина. «Избавьте, — говорит, — меня от этого козла. Я, если хотите, еще приплачу. Это не козел, — говорит, — а исчадье какое-то…» Заставили все-таки взять. А как же? Твое животное — не смеешь отказываться. Я так считаю. Если каждый будет свое хозяйство где попало раскидывать, что получится? Вы как считаете, Петрович? Я так считаю: твое хозяйство — береги…
Через какое-то время Григорий Иванович снова убежал. Я думаю, новый его хозяин посодействовал этому. Выпустил, одним словом. Ударился Григорий Иваныч в бега. И слушайте: придет на вокзал, встанет на перроне и ждет. Пассажирский поезд спокойно пропустит, а товарный только остановится на минуту — Григорий Иваныч скок на платформу и ту-ту… Выйдет на полустанке, который понравился, гуляет в незнакомой местности, по огородам шастает, с козами знакомится. А начнут ловить — в такую агрессию впадает, что ты!
А зимой вот что придумал: ребятишки зальют каток на улице — так он разбежится, раскатится на копытах и все норовит кого-нибудь с ног сбить. И что интересно: за пределы нашего района не выезжает…
— А сюда-то как нынче попал? — спросил капитан.
— Сюда? Одна версия — на «Очакове». Вплавь не мог. Я считаю, не мог. А вы как считаете, Петрович?..
В это время глазам открылась пристань. У пристани — красавец «Очаков», белоснежные надстройки, на трубе красная каемочка, будто повязка на рукаве у дружинника. На борту теплохода, опершись о поручни, стоит дочерна загорелый человек в белом кителе и мичманке с белым верхом.
— Здорово, Литвинов, — говорит ему сержант Осадчий Семен, — ты что ж это, Литвинов…
— Ну, что я? — отвечает чуть насмешливо Литвинов.
— Ты зачем мне Григорья Иваныча привез?
— Мы животных не возим. Не положено.
— Вы-то их не возите, зато они на вас ездят!
— Не положено животных возить… А, Колодкин! — оживляется Литвинов, заметив капитана.
— А, Литвинов! — говорит капитан и приветствует Литвинова поднятой рукой.
— Да пойми ж ты, Литвинов, — говорит Осадчий Семен, — откуда ему взяться? Кроме тебя, никто на остров не приходил…
— Слушай, отвяжись, — говорит Литвинов, — у меня и билетов на животных нет. Не положено. Отвяжись, дай с человеком поговорить… Ну, как твое ничего, Колодкин? Все вожатишь? — Он кивает на Маленького и Чубчика. — Все в походы ходишь?
— А ты все буфет по озеру таскаешь? — говорит в свою очередь капитан.
— Слушай, Колодкин, иди ко мне помощником. Я тебя возьму. Хоть завтра.
— Нет, Литвинов, спасибо. Я скоро в Рыбецк поеду, в управление.
— Здоровьишко как?
— Отлично. — Тут капитан словно вспомнил про Чубчика с Маленьким и резко повернулся к ним.
— Чубарев, луку купили?
— Товарищ капитан, не купили! Все заперлись, не достучаться… — Чубчик протягивает капитану деньги. — Я Маленькому говорю: «Давай надергаем сами», а он боится. — Чубчик засмеялся.
Вывернулся Чубчик. Как всегда.
— Ладно, Чубарев… Слушай, Литвинов, ты куда идешь теперь?
— На Старгород.
— Когда отвалишь?
— Ночью…
Капитан поднялся по трапу, подошел к Литвинову и о чем-то некоторое время говорил с ним, кивая на мальчишек. Чубчик толкнул Маленького:
— Про тебя…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.
Поединок
А к пристани то и дело подкатывают на велосипедах мальчишки, докладывают Осадчему Семену о положении дел, как докладывают полководцу перед началом решающего сражения.
Сведения самые разноречивые. То Григория Иваныча видели в северной части острова, около голых камней, где он якобы «воду копытом пробовал, может, плыть собрался…» То совсем наоборот — в южной, где он скакал мимо жердей, что выставлены по всему берегу для просушки. То вдруг оказывался на западе и хрустел там безжалостными копытами по луковым полям. То, наконец, на востоке, где — стыд-срам, граждане! — ворвался за церковную ограду и по могилам, по дорожкам, усыпанным красным песком и так гладко заметенным, что ни следочка на них, ни листочка, будто кто-то бесплотный пролетал над ними с веничком… А этот, черт рогатый, представляете, что наделал!
И все это — по словам мальчишек — чистейшая правда.
Кошельков на берегу размахивает суковатой палкой.
— Я ему как дам между рог, он и не встанет.
— Ой, Кошельков, — говорит Айна, — ты страшный.
— Был бы наган, — говорит Кошельков, — я бы его трах…
— Хватит, Кошельков, — останавливает его капитан, — уймись.
Поступают все новые сообщения о злодеяниях, чинимых Григорием Иванычем в пределах острова. «Забор сломал!.. Антенну порушил!..» Сержант Осадчий Семен поворачивает к жалобщику румяный профиль: «Ой ли? Помню, давно у тебя теле-еле… Ремонт хочешь сделать за счет Григорья Ивановича?..»
Потом одна бабка заявление принесла.
— Прочитайте вслух, Петрович, прошу вас, — говорит Осадчий Семен, — замотался я…
Капитан берет заявление, откашливается, читает:
— «Начальнику сержанту Осадчему Семен Игнатьичу от гражданки Кукиной Татьяны… Прошу вас, Семен Игнатьич, принять каки-либо меры к этому козлу… что этот козел ходил безнадзорный, никто внимания не обращал и нахально ворвался в сарай к Силантьеву Василию и стал задирать борова Силантьева Василия и еле отогнали Силантьева Василия от него, он пошел к Федорову Алексею, который тоже сломал забор, где стояла свинья, и тоже стал гоняться за ней, а потом ворвался в сарай Кукиной Татьяны и кур разогнал, которые были все молодочки и кто где спасался и двух питушков, так что Рукавичкина Галя видела всю эту историю, и мы его гнали, а он лезет безобразничать и кричит зверски, а я за этого козла страдать не хочу, так как у меня семеро детей и муж больной, и вот свидетели, что козел ходил безнадзорный и делал нарушения общественности животной птицы…»
— Ничего не понял! — рассердился Осадчий Семен.
— И двух питушков, — жалобно говорит бабка, — и молодочек даже… — Она утерла глаза концом черного платка.
— А козел-то где, мамаша? — спрашивает Осадчий Семен.
— Где ж ему быть, кромешному… У меня на участке…
— А, черт! Чего он там делает?
— Да траву щиплет. С козой моей. Говорят, товарищ начальник, сокрушать будете? Мне бы мясца…
Сержант Осадчий Семен выхватывает велосипед у только что подъехавшего мальчишки и прыгает в седло. Пыль завивается по дороге. Следом с гиганьем и свистом мчатся ребята. Позади семенит бабка Кукина.
— И двух питушков… И молодочек… Свидетели есть…
Маленький Петров пробился к самой изгороди. Тонкие березовые колья качались под тяжестью толпы. Двор, огражденный домом, хлевом, сараем, образовал естественную зеленую арену, на которой предстояло разыграться поединку. Один из его участников щипал траву в обществе белой козы, которая, переступая с ноги на ногу и встряхивая головой, всем своим видом показывала свое превосходство над всеми остальными поселковыми козами.
Сам Григорий Иваныч был огорчительно невелик ростом, но стоял на своих коротких ногах твердо. Длинная шерсть свисала почти до земли грязными серыми сосульками. Не подымая головы, он сосредоточенно щипал траву, и бородка его моталась взад-вперед.
Сержант Осадчий Семен уже входил в калитку и прикрывал ее за собой. Маленький Петров толкал стоявшего рядом мальчишку: «Гляди! Гляди!» Осадчий Семен, высоко подымая ноги, как бы ступая по скрипучему полу, подходил к Григорию Иванычу. Сержант шел так, словно под ним оставалась узенькая полоска земли, а вокруг — вода…
Григорий Иваныч повернул голову. Нижняя челюсть его двигалась винтообразно, штопором, точно он с трудом вворачивал внутрь себя бесконечный болт. Конусообразная морда, широкий мощный лоб, далекий взгляд раскосых глаз — все вместе выражало ленивое самодовольство, которое граничило бы с величием, если бы не кусок газетины, повисший на одном из кривых рогов.
