Александр Кононов - Зори над городом
Дверь приоткрылась, просунулась голова Шелягина.
— Слушаю, слушаю — будто голос Комлева. Что за притча? Знакомы вы, что ли?
— Мы с Шумовым родственники: деды на одном плетне онучи сушили! Вот встретились, разговорились…
— Да так, что и звонка не слыхали, — сказал Гриша.
— А я без звонка — со своим ключом. Не обессудь, Кирилл, — заставил тебя ждать. И вы извините, — сказал токарь Грише, — нам с Комлевым на некоторое время придется уединиться.
«Некоторое время» затянулось. Гриша без устали ходил и ходил по своей комнате, радостно взволнованный. У него было такое чувство, будто он опять, после долгой разлуки, попал к своим.
Своим был Кирилл Комлев: своим — это он теперь понял — был и Тимофей Шелягин… И где-то, за Невской заставой, жила Катя Трофимова.
Нет, не один он на свете!
«Ты был к этому делу причастен», — сказал Кирилл.
Причастен… Уже в раннем детстве ему посчастливилось стать причастным к великому делу.
Как ясно встал перед его взором Кейнин, о котором упомянул Кирилл, — непреклонной воли человек, вожак «лесных братьев», не прекративших и после пятого года борьбы с царскими властями…
Правда, совсем еще малолетком был тогда сам Григорий, немногое еще знал, да и это-то немногое понимал больше сердцем, а не умом.
И сердце не обмануло. На него, малолетка, лег отблеск великого пламени.
Неужели теперь, став взрослым, не найдет он верной дороги?
Найдет!
Надо только подальше держаться от Барятиных, Сурмониных, Персицев, остерегаться краснобаев… Зорко вглядываться в лица и в речи всех, кто встретится на пути. Не каждому верить…
Но повстречаются, непременно повстречаются ему и настоящие люди. Возможно, они — совсем недалеко. Может быть — рядом!
Кирилл Комлев ушел от Шелягина не скоро и к Грише не заглянул. Должно быть, решил, что время позднее, люди спят.
Но именно поэтому он и пришел — ровно через день.
— Не обиделся на меня за то, что я не попрощался давеча с тобой? — спросил он Григория.
— Обиделся.
— Вот я и вернулся: улещать тебя. Ты и вправду ищешь работу?
— Ищу.
— Ну, к нам же ты не пойдешь? В грузчики?
Положение Григория Шумова к тому времени было не из легких. Последние гроши на исходе. И новый урок найти он не надеялся.
К Дормидонту — есть хлеб «в кредит» теперь тоже не пойдешь: пеклеванник в прославленной среди студентов плетеной корзине стал сперва походить на сырую оконную замазку, а с недавней поры и совсем исчез… Даже корзину со стола убрали.
— А почему бы мне и не пойти в грузчики? — спросил он Кирилла.
— Одежи одной порвешь больше, чем заработаешь. Сейчас мы бревна грузим, на них — сучки. Одежу порвешь.
— Я знаю, что на бревнах сучки, а не цветки.
Кирилл почесал у себя в затылке:
— Работали, правда, у нас до осени два студента, ну, у них только фуражки одни остались от их звания, — куртки-то носили они попроще твоей. А один себе рукава придумал из брезента — вроде мешков. На руки надевал, когда на погрузку становился.
Гриша молча полез в комод-развалюгу: там у него лежал стеганный на вате пиджак из домотканого сукна. Мать положила его в дорожную корзину — Гриша ни за что не хотел брать: неужели еще в столице носить самодельщину? Самодельщина эта, неказистого бурого цвета, отличалась той как будто даже и неподвластной времени прочностью, секретом которой владели, кажется, только старые латышки, не успевшие расстаться ни с прялками, ни с дедовским ткацким станом.
— Вот! — торжествуя, показал он Комлеву неизносимый свой пиджак. — Подойдет? И штаны есть такие же.
Кирилл взял материю — погладил ее по ворсу, потом против ворса — и одобрил:
— Такую одежину, бывало, отцы носили, а дети с внуками донашивали.
— Подойдет, спрашиваю?
— Ну!
— Тогда за чем дело стало?
— Что ж… По мне, хоть завтра на пристань выходи.
И стал Григорий Шумов грузчиком.
В первый день у него после работы до того ныли руки и плечи, что он, улегшись на утлом своем диване — на обтянутых сатином досках, — впервые пожалел, что нет у него постели помягче.
Наутро плечи не ныли — они болели острой, будто ножом их резали, трудно переносимой болью.
Через силу, крепко сжав зубы, заставил он себя к сроку выйти на пристань.
Грузили на Черной речке сосновые бревна — мачтовый лес. Грише пришлось работать в паре с Телепневым, молодым деревенским парнем, которому еще не вышел призывной срок. Был Телепнев с виду неказист — толстогубый, белесый, с медвежьими глазками. Но зато и сила у него оказалась медвежья. Грузчики за неповоротливость звали его Телепнем и уважали за силу.
Взявшись с Телепнем за бревно, Гриша поневоле скривился: весь он был словно цепами измолочен.
Телепень сразу же спросил безжалостно:
— Ай зубы заныли?
К полудню, однако, боль немного разошлась, уже можно было терпеть…
На следующий день дело пошло легче, а через неделю грузчики перестали насмешливо приглядываться к студенту: признали своим.
22
Прошел месяц. Осенняя слякоть сменилась морозцем, выпал первый снег — на мостовых он сразу исчез, а на карнизе Гришиното окна долго лежал, постепенно темнея от копоти фабрик и заводов.
Из первого же заработка Гриша купил на Сенной у заезжего солдата зеленую австрийскую шинель: в одном пиджаке, хоть и стеганном на вате, выходить на пристань было уже холодно.
После месяца работы латышский домотканый пиджак остался невредим, а шинель на третий день прохудилась на локтях. Это бедой не было: другие грузчики приходили в лохмотьях.
Телепнев оказался неплохим товарищем. Только не в меру удивлялся Грише:
— И голова у тебя не пухнет? От наук?
Подружился Шумов еще с двумя грузчиками: один из них был пожилой бородач, Кузнецов, человек, видавший виды на своем веку, побывавший даже в Сибири, о чем он, впрочем, вспоминал нехотя; другого все звали запросто — Митей. Митя отличался незлобивостью, дружелюбием, всегда был готов угостить соседа махоркой, но хвастать любил сверх всякой меры:
— Ты знаешь, какой я человек? Я такой человек…
И дальше шли рассказы о необыкновенных Митиных удачах: как ловко он купца обманул, как его самого графская дочь полюбила, как он друга своего из смертельной беды выручил…
Если грузчики и смеялись над Гришей (не смеяться было нельзя: как же это так — студент за мужицкую костоломную работу взялся, стало быть грош цена его ученью), то выходило это у них необидно. Грише с новыми товарищами было легко.
А скоро и работа перестала казаться костоломной. Он к ней привык.
Дома Григорий Шумов заметил, что Шеляган при встрече с ним держит себя как-то по-новому: поглядывает на него внимательно, с затаенным интересом.
А однажды, в воскресный вечер, он зазвал к себе Шумова пить чай.
— С настоящим ландрином, — хитро прищурился он при этом.
Ландрин действительно оказался настоящим, довоенного качества леденцами — из чистого сахара, с кислинкой, как полагается, с запахом дикой груши.
Тимофей Леонтьевич и Гриша долго пили чай, с удовольствием посматривали друг на друга и больше помалкивали.
Наконец Шумов засмеялся:
— А ведь вы приглядываетесь ко мне, Тимофей Леонтьевич!
Токарь взял со стола жестяную коробку из-под ландрина — на ней были нарисованы желтые верблюды на фоне синего неба, — побарабанил по ней в задумчивости темными пальцами, помолчал.
— Приглядываюсь, — признался он. — Верно, приглядываюсь. Кирюша Комлев по приятельству рассказал мне… как бы поинтеллигентней выразиться?.. про начало вашей биографии. Что ж, начало хорошее!
Гриша покраснел:
— Зато продолжение неважное.
— Это вы про питерскую свою жизнь? А давно ли вы здесь? И полугода нет? Ну, тогда правильнее сказать, как пишут в толстых журналах: «Продолжение следует». У вас, Григорий Иванович, продолжение следует!
— Да, по совести говоря, только на это я и надеюсь. А вы давно живете в Петербурге?
— Давно. С перерывами. Лет восемь работал в Николаеве, на судостроительном. Потом одолела меня «охота к перемене мест». Но это разговор особый…
Токарь опять помолчал. У него была какая-то своя манера молчать: посмотрит на собеседника, шевельнет бровью, отведет глаза, потом опять глянет… Получалось, что он продолжает беседу, только без слов.
— Видел я, — сказал он наконец, — на вашем столе книжку Чернышевского «Что делать?». Это у вас из библиотеки?
— Нет, своя.
— А другую книгу под тем же заглавием не довелось вам прочесть?
— Под тем же заглавием?
— Да. «Что делать?» называется. — Шелягин посмотрел на Гришу пытливо и, вспомнив что-то, засмеялся добрым смехом. — Я из-за этой книжки греческими богами занялся. Читаю: мысль ясная, все мне понятно… Да мало сказать — понятно: все крутом светлей стало! А вот некоторые места, слова отдельные по части мифологии, — они для меня недоступны. Что ж? Пришлось мне заняться древними богами, узнать всю их подноготную. И скажу я вам — не лишнее дело оказалось. Потом заново перечитал «Что делать?» — не один раз… Суть, конечно, не в мифологии. Но хотелось понять каждое слово.
