Сусанна Георгиевская - Отрочество
Звук несся к самому потолку и растворялся подобно дыму, но его догонял другой звук, нежный и тоненький. Тросточки пели все тише. Они пели прекрасно, и вдруг пение как будто оборвалось и замолкло насовсем.
Мимо них прошли ребята-экскурсанты. «Гляди, гляди», — говорили школьники, показывая, из вежливости к экскурсоводу, не пальцами, а подбородками на витрины, макеты и манекены, обернутые пестрыми тканями.
Больше всего им, видно, понравился яванский кузнец. Да и было чему понравиться. Кузнец сидел, поджавши ноги, и выковывал что-то на своей крошечной наковальне.
Слева женщина с Борнео кропотливо накладывала на длинную ткань все один и тот же бесконечный узор.
— Не отставайте, не отставайте! — торопила ребят девушка-экскурсовод с длинной указкой в руках. — Всем видно?
А Озеровский уже прошел зал Индии и Индонезии. Теперь он вел мальчиков через залы второго этажа.
— Простите, пожалуйста, — вдруг сказал Саша. — Это… это, кажется, таблички с острова Пасхи, которые привез Маклай? Таблички с неразгаданной клинописью?
— Откуда ты знаешь? — быстро спросил Озеровский и остановился.
— Я читал. В «Этнографическом вестнике».
— Ага… Прелестно… Ты что ж, стало быть, читаешь специальные книги?
— Да, когда удается достать.
— А что ты еще прочел?
Саша густо порозовел, сказал «сейчас», вынул из бокового кармана курточки записную книжку и подал ее Озеровскому.
«Литература, искусство, наука, техника» — стояло на первом листке книжки. Дальше на многих страницах шли длинные столбики названий. Против каждой прочитанной книги виднелся значок, сделанный цветным карандашом.
Озеровский с любопытством и даже некоторым удивлением перевел глаза с книжки на розовое лицо Саши.
— Так, так…
Даня почел это «так, так» за восхищение исключительной ученостью своего друга.
— Он, он… — сказал Даня, — он у нас читает больше всех ребят вместе взятых. Он так работает над собой… Он даже записался в институтскую библиотеку. Честное слово! По блату. Тогда, во время сбора лома — помните? — он познакомился со студентами. Они его записали в свою библиотеку.
— По блату?
И Озеровский засмеялся так искренне, что Даня не выдержал. Оборвав свою речь, он тоже засмеялся весело и заливисто.
Озеровский передал Саше записную книжечку, и Саша деловито спрятал ее обратно в карман.
— Ну что ж, — сказал Озеровский, — очень хорошо. Так куда же теперь тебя записать по блату? Может быть, займешься Индонезией? Интересуешься?
— Очень! — чуть слышно сказал Саша.
— Ладно. Приходи послезавтра. Запомнишь? Ровно в пять. Попрошу не опаздывать.
— Я не опоздаю, — серьезно сказал Саша.
— Ну, а тебе куда бы хотелось, кладоискатель?
— Мы вместе! — быстро сказал Даня.
— Вместе так вместе. Значит, в среду, в пять.
— Угу! — ответил Даня и благодарно посмотрел на Озеровского.
* * *В пионерской комнате отодвинуты к самой стенке оба стола — маленький столик Зои Николаевны и большой, покрытый красным сукном. По полу разостланы листы ватмана. Тут же лежат на животе Мика Калитин, Лека Калитин, Кузнецов, Денисов, Левченков, Петровский, Яковлев, Кардашев и Джигучев.
Между листами ватмана разбросаны карандаши и линейки. Против каждого листа стоят бутылки с тушью. Мальчики работают: они делают подписи под фото для школьной выставки, посвященной Индонезии.
Работать за столом много удобней. Но разместиться там такое количество народу не может, поэтому пишут, лежа на животе, на полу.
— Ну как? — спрашивает Лека Калитин.
— Заедает, — отвечает, вздыхая, Калитин Мика.
— Я залез за кромку, потому что ты меня все время толкаешь под правый бок, — говорит Кузнецову Боря Левченков, хотя его никто не толкал.
— Ну давай я тебя для равновесия толкну под левый, — спокойно предлагает Кузнецов.
Сема Денисов трудится молча, сосредоточенно глядя на лист ватмана поверх очков. Поздний вечер — и в раскрытую дверь то и дело заглядывает мать Семы, Агриппина Петровна Денисова:
— Семен, ты скоро?
— Мама, не ждите, пожалуйста! Я занят. Идите домой и ложитесь. Я никого не разбужу, я не зажгу свет. Вот увидите.
Она уходит.
— Давайте что-нибудь споем, ребята! — предлагает Саша Петровский.
— Да, тебе, может быть, легко, — отвечает Лека Калитин, — а я не могу все вместе — писать и петь. Я не Наполеон.
— Наполеон не пел, — авторитетно говорит Даня.
— Откуда ты знаешь?
— И, во-первых, не Наполеон, а Юлий Цезарь, — отвечает Саша.
— Юлий Цезарь тоже не пел, — говорит Левченков.
— Положим! — веско отвечает Мика Калитин.
Но спор не разгорается — все заняты. Тишина.
Мика Калитин пишет:
«Из вложенного в Индонезию капитала 40 процентов принадлежит американцам».
Печатные буквы уже вычерчены карандашом. Мика их заливает тушью. Он добрался до «капитала», сейчас дойдет до слова «принадлежит».
Ему кажется, что дело у него движется медленно. У Леки — быстрее. Ничего не поделаешь, у Леки — опыт: он два года работал художником в стенгазете. Тишина. Слышен только скрип рейсфедеров. Лека пишет:
«Примитивные хижины местного населения с сентября по март затопляются водой».
Это его третья подпись. Две уже сушатся на столике Зои Николаевны.
У Леки — опыт. Бесспорно. Но опыт работы в стенгазете, а не работы на полу.
— Заедает! — жалуется Лека.
— Собралась компания нытиков, — говорит Кардашев. — Почему это у меня не заедает? — и тут же ставит большую кляксу.
— Ага! — торжествуют братья Калитины.
Но Кардашев не из племени нытиков. Он преспокойно соскабливает кляксу безопасной бритвой и продолжает писать:
«Американские капиталисты постепенно вытесняют голландцев. В связи с гонкой вооружения их фирмы проявляют большой интерес к добыче каучука и олова».
— Несправедливо распределили! — жалуется Боря Левченков. — У некоторых — короткие.
— А тебя вообще никто не заставлял, — отвечает Кузнецов, — можешь не делать ни длинные, ни короткие.
Кузнецов — лучший чертежник в классе. Он заканчивает четвертую подпись:
«Напав на республику, голландские войска подвергли бомбардировке Джакарту».
Он уже на слове «бомбардировка».
Левченков молчит и хмурится. Нет, он больше не сваляет дурака. Сейчас он себе возьмет:
«Страна у нас маленькая, а рот большой». (Подпись под фотоснимком, изображающим Голландию.)
Костя Джигучев пишет:
«Индонезийский народ под руководством компартии поднялся с оружием в руках на борьбу за национальную независимость».
Костя работает еще лучше Кузнецова. Буквы у него изящные и несколько вытянуты вверх. Ничего удивительного! Человек в девятом классе. Когда вы перейдете в девятый класс, вы тоже, может быть, будете чертить и писать подписи на плакатах не хуже Джигучева.
Костя не считает, сколько подписей сделал; не считает, и сколько их еще осталось. Сегодня суббота — можно поработать подольше.
Время от времени, опершись руками о пол, Костя осторожно выскальзывает из общего ряда, приподнимается и, балансируя, чтобы не наступить на бутылки с тушью, карандаши и линейки, медленно шагает между лежащими на полу мальчиками.
Пройдя туда и обратно и заглянув каждому через плечо, он останавливается. Стоит посреди комнаты, зажав между третьим и указательным пальцем быстро-быстро вращающийся рейсфедер. Костя похож на капитана корабля, оглядывающего свою команду: ноги у него широко расставлены — как будто бы для того, чтобы удержать равновесие во время сильной качки.
— Ребята, кто возьмет эту? — спрашивает он. — Ты, что ли, Борис? (Левченков уже кончил писать.)
— Почему это мне самую длинную? Четырнадцать слов! — ворчит Левченков. — Пусть Кузнецов берет.
— Ладно, давай, — не поднимая глаз от работы, говорит Саша Петровский.
— Ну, тогда тебе вот эту. Идет?
— Идет.
Левченков берет листок, читает и вдруг вскакивает с полу, размахивая длинными руками:
— Да ведь тут целых семнадцать слов!
Лека Калитин фыркает. Уронив голову на руки, задыхается от смеха Мика Калитин.
— Пиши, пиши, — говорит Костя Джигучев. — Никто не торгуется, один ты!
Левченков густо краснеет и, ни на кого не глядя, ложится на пол.
Когда он кончит и зальет эту подпись тушью, он ее поставит для обозрения на подоконник — рядом с другими своими подписями. Всем будет видно, сколько он наработал сегодня вечером.
Несмотря на позднее время и тишину, здание школы пронизано звуками и шорохами: тоненько потрескивают трубы парового отопления, скребется под полом мышь, где-то отвалился кусочек штукатурки… Когда ребята молчат, звуки слышны совершенно отчетливо. Но вот их заглушают шаркающие шаги тети Сливы.
