Владимир Добряков - Приключения послушного Владика
О многом рассказал бумажный пакет, припудривший черной сажей траву. Лишь одно оставалось загадкой: кто же был этот бросавший?
— Витькина работа, — уверенно сказал Егорка, осторожно завертывая в газету «вещественные улики» — разорванный пакет с остатком черной, вонючей смеси.
Присев на корточки, Наташа ощупала след от вдавленного каблука, задумчиво поцокала языком:
— А Витька в кедах ходит. Синие кеды, еще новые. А шнурки белые.
— Ну и что? — спросил Егорка.
— След острый. Как от ботинка.
— Думаешь, ботинок у него нет? В школу один раз даже на высоких каблуках приперся. Все ребята ходили смотреть.
— А что учителя?
— Да уж что-нибудь сказали. Больше не приходил.
— И у нас в школе не разрешают, — заметил Владик.
— Ты вот на Витьку говоришь, — сказала Наташа. — Но разве докинул бы он пакет?
— Запросто! — сказал Егорка. — Витька в их классе самый сильный. Баскетбольный мяч, знаешь ведь, — тяжелый, а он его тоже метров с десяти пуляет. Сам видел.
— И как? — подняла Наташа глаза на брата.
— Что как?
— Попадает?
— Как выйдет. Может и зашвырнуть.
Наташа поднялась и, покачивая юбочкой, ступая осторожно, чтоб не запачкать сажей красные босоножки, подошла к Владику, встретилась с его настороженным взглядом и вдруг звонко, неудержимо залилась смехом. Выговорила сквозь смех:
— Представляю… лежите, приготовились… а тут… бемц!.. Бомба!
Вчера вечером, увидев черное лицо Владика, Егорка и сам не выдержал — захлебнулся нервным, каким-то утробным хохотом. Но то сам. Да еще в такую минуту. Тогда и очуметь можно было, заикой стать. А ей-то чего смешно? Сейчас.
— Сама перестанешь, — сердито сказал Егорка, — или помочь?
— Не злись, — обернулась к нему Наташа. — Как одеяло постирать, так меня просил.
— Обойдусь!
Напрасно, конечно, Егорка кипятился. И спорить нечего: эта вчерашняя история — почище любого анекдота. Облапошил их Витька. Ох, облапошил! Выследил, подстерег, гранату начинил, все рассчитал. Сейчас со своим Петром, наверно, со смеху помирают. Если только в самом деле это Витька. Но как узнать точно? Вот и улики собрал, и след нашел. А толку? Собака? А где возьмешь ее? И что она сможет? У Витьки — своя собака, Рекс, как тигр, злющий. Лая да рыка на весь поселок будет. Тем и кончится… Эх, сюда бы тех знатоков, которые следствие ведут по телевизору! Они бы уж точно раскопали.
Горько жалел командир, что мысль об арканной петле пришла ему в голову вчера так поздно. Может, сейчас бы и не гадал, не мучился. Или просто зажечь бы фонарик. Бы да кабы! Разве мог он знать…
Граната, брошенная неизвестным лицом, почему-то ни у кого не вызывала ни гнева, ни даже простого осуждения. Егорка уже досадовал про себя: надо было бы утаить эту неприятную историю. А как утаить? Если бы с ним одним это произошло — тогда легче. К тому же одеяло оказалось все испачканное, черное. И самим где-то отмываться надо было. А без мыла и пробовать нечего. Да ночью, в темноте.
В общем, анекдот получился. Еще хорошо, что соседи на улице не знают. А то и со двора не выйдешь.
И главное, неизвестно — кому физиономию за это бить. Витьке с Петькой? Но ведь доказать надо.
На следующий день видели эту двоицу. Пошли к магазину, мороженое купить. Сидят, неразлучные, на заборчике, лижут эскимо, довольны, улыбаются. Егорка сразу посмотрел на Витькины ноги. Точно: кеды синие, шнурки белые. Глазастая Наташка!
Хотелось Егорке, ах, до чего же хотелось, зуд в ладонях почувствовал, ноги просились — подойти к ним и без никаких объяснений, угроз поднять руку и… нет, не ударить по нахальным, противным лицам, а просто легонько и вдруг подтолкнуть их назад, чтобы с заборчика — кверху ногами, кувырком. А там видно будет — драка так драка. Но вспомнил Егорка отца и только вздохнул, прошел мимо, к киоску, пестревшему всяким мелким товаром за квадратами чистых стекол.
Купив пять порций эскимо и небрежно сунув в карман сдачу, он развернул запотевшую бумажку, лизнул мороженое и все-таки не удержался — обернулся к сидевшим на заборчике:
— Ну, чего лыбитесь?
— Погода хорошая, — радушно сказал Витька.
— И комары не кусаются, — в тон ему добавил Петро.
— Командир, — Витька обсосал палочку и метко забросил ее в урну, — отчего же все — пешком? Хвастал: телегу сделаем. Когда же представление увидим?
Как-то сразу, ладно Егорка и ответить не нашелся. Зато сестричка его за словом в карман не полезла:
— Уже билеты купил? Не беспокойтесь: не пропадут билеты. Увидите.
Все с удивлением посмотрели на девчонку. Особенно Толик и Владик. Улыбается. В глазах — веселые искорки. Коса с белым пышным бантом перекинута на грудь. Как-то не похоже, что собирается она идти в милицию.
— Владик, — сказала Наташа, — брось, пожалуйста, и мою бумажку в урну.
Кирюшин
Не вдруг, не сразу, а лишь на пятый день после того, как обещал, вошел Василий Кирюшин в калитку дома, мимо которого, стараясь не смотреть на окна, ходил он с обидой и холодком в сердце уже много-много лет.
Встреча была нелегкой. Кирюшин взял стул и, чуть на отдалении, сел напротив кровати, где лежал Иван Петрович. Сжался Кирюшин на стуле, словно стыдясь своего широкого мускулистого тела, налитого здоровьем и силой. Что от Ивана-то осталось! Нос заострился. Гладкость чисто выбритых бледных щек только подчеркивала его худобу. Одни глаза остались. Глаза были прежние. И голос прежний, Иванов голос — насмешливый, с хрипотцой.
— Ну, чего уж этак смотреть-то на меня! Видишь, живой пока. Ты-то как сам?
— Известно, — сказал Кирюшин, — работа, дом, хлопоты.
— У всех хлопоты, — радуясь, что разговор завязался, подхватил Иван Петрович. — В каждом доме хлопоты, в области, в государстве. Вся планета в хлопотах. Как людей накормить, где сподручней энергию брать, природу опять же надо сберечь, войне не дать разразиться.
«Тебе-то чего об этом волноваться? — слушая Ивана, подумал Кирюшин. — Вроде бы отволновался». Но вслух ничего не сказал: грех обижать убогого. Может, ему одно и осталось, что поговорить. Но зачем все же позвал?
Еще о погоде были сказаны слова, что для картошки и свеклы не помешал бы хороший дождь.
— Хлеб вовремя убрали, и за то спасибо, — вставил Кирюшин.
Услышав за окном голоса ребят, Иван Петрович с доброй усмешкой произнес:
— Патрульные пришли. Тоже в хлопотах. Часовые природы. А что, Василь Степаныч, проблема проблем. Теперь-то, говорят, в нашем озере и не в любом месте искупаешься. И не только у нас. Ты на машине ездишь, видишь, правда это?
— Что верно, то верно, — согласился Кирюшин. — Плоховато бережем матушку. И нашего озера лихо не миновало. Подпортили.
— Жалко, — вздохнул лежавший. — А какая вода была! Помнишь, еще мальчишками купались?
— Как не помнить. И рыбы водилось — не сравнить с нынешним.
— Вот ходят мои, патрулируют. Повязки сшили. Охраняют. Целый отряд подобрался.
— Видел я, ходят, — подтвердил Кирюшин. — Молодцы.
— Тут какое дело, Василь Степаныч: на сына твоего обижаются, — чуть помолчав, напрямик сказал Иван Петрович.
— Что так?
— Мальчонку побил. И не в первый раз.
— Э-э, — махнул рукой Кирюшин, — внимание на это обращать? Мальчишеское дело.
— Да и я бы так сказал, не спорю. А начал, понимаешь, расспрашивать — что выяснилось? Из-за пионерского галстука избил. Что носит мальчонка галстук.
— Витёк мой? — удивился Кирюшин. — За это избил?
— Не стану же выдумывать! За это самое. Дичь какая-то! Помнишь, тоже пионерами были? Лагерь тогда у Студеного ключа открыли. Помнишь, Василь?
— Было, было, — покивал Кирюшин.
— Глашку тогда Никитину сажей ночью измазал. Всыпали тебе на линейке. Помнишь?
— Было, — скупо улыбнулся Кирюшин. Но в следующую минуту широкие брови его вновь сошлись у переносья. — Ах, Витек! Ну, паршивец! Из-за галстука…
— Не подумай, Василь, что ябедничаю, — вздохнул Иван Петрович, — но, честное слово, обидно: живой, неглупый парнишка он у тебя, а в делах… ну, будто вредитель. Щиты ребятишки поставили, опять же об охране природы, хорошие щиты. Нет, кто-то выдернул, поломал. Всяко судили-рядили — на твоего подозрение. Ну, не обидно ли? А чего бы, кажется, не вместе им быть, заодно? Василь Степаныч, подумай над этим. Тут вот еще мой Егорка загорелся велосипед смастерить, коллективный, многоместный. Забавная штука. И для дела ихнего полезная. Патрулировать на нем собираются. Сам бы помог, да видишь… — Иван Петрович с печальной усмешкой лишь развел худыми кистями рук. — Ничего, Василь, теперь не могу я… А там раму варит» надо, склепать. Ты бы не помог ребятишкам? И Виктора своего приведи. Пусть вместе делают. Интересно ведь. Сразу человек семь — на один велосипед! Как в цирке!
— Не знаю, Иван, — по-прежнему хмурясь, проговорил Кирюшин. — Если пообещать — делать надо. Не знаю.
