Валерий Приемыхов - Двое с лицами малолетних преступников
Они даже портфели не взяли, думали, успеют обернуться до конца занятий. Бежали всю дорогу. Натолкнулись на длинноволосого человека, идущего навстречу, пробормотали извинения, побежали дальше. Человек стоял и смотрел на две мальчишеские фигурки, пересекающие шлаковые завалы перед Парижем.
Сэр был мертв. К нему даже подходить не надо было — мертвее не бывает. Отважному Кухне стало плохо, он вышел за дверь. Винт никогда не видел таких страшных покойников. Глаза у Сэра были открыты, зубы оскалены, правая рука скрючена у горла.
На столе стояла простая поллитровка с водочной наклейкой. Других не было. Винт пересилил себя, взял бутылку и понюхал из горлышка — пахло водкой.
Обратно они бежали раза в два быстрее.
— Дяденька! — закричали они издалека. — Постойте! Слышите?!
Человек остановился и ждал их. Это его они толкнули минуту назад.
— Там мертвый человек лежит. Надо что-то делать! — задыхаясь говорил Кухня.
— Где?
— Вон там! Мы пришли, а он уже мертвый…
Винт не произнес ни слова, он не отрываясь смотрел на кроссовки фирмы «Рибок» на ногах незнакомца.
— Надо же! — сказал человек. — Срочно звоните в милицию. Срочно, а я их тут встречу.
Винт боялся поднять на него глаза. Человек бы сразу догадался, что его узнали.
— Торопитесь, — сказал человек, — телефон там, у кладбища. Я жду здесь.
Они побежали.
— Надо срочно проверить, живой Гриша или его тоже убили, — задушенным голосом сказал Винт.
Кухня остановился, икнул.
— Так Сэр не это… Не из-за пьянства?..
— Его отравили… Там бутылка на столе — вчера такой не было!
— Кто?
— Не оборачивайся, — прошептал Винт, — его зовут Полундра.
Кухня и минуты не вытерпел, оглянулся. Человек в белых кроссовках пропал, исчез, вроде его никогда и не было, привиделся.
Из телефонной трубки кричал милицейский голос:
— Кто сообщает? Фамилия? Кто сообщил?!
Винт посмотрел на Кухню.
Тот забрал у него трубку, повесил.
Люди говорят: «дурдом», «полный дурдом», «тебе в дурдом пора». Настоящий дурдом — психиатрическая больница, похожая на все остальные больницы. Уже во дворе пахнет лекарствами и больничной манкой. Приходят родственники с передачами и детьми, быстро ходят женщины в белых халатах, вокруг растут тополя. Другое дело внутри — везде решетки на окнах, а на дверях нет ручек, чтоб их открывать. Да и врачи очень странные. Прошлый раз докторша была добрая тетя, а сегодня смотрела на них уж очень внимательно и серьезно. Может, вспоминала, нет ли там пары свободных коек для двух подростков. А уж говорила такое — волосы на голове шевелились. Будто Гришу выпустили вчера, а он напился и напал на женщину с ребенком.
Кухня тоскливо посмотрел на окно в решетках, проглотил слюну и сказал:
— Он безвредный. Это у него вид такой. Не очень…
— Привезла его милиция, — сказала доктор, — в наручниках. Он оказывал сопротивление, бесновался, кричал.
— Он кричит, — пояснил Кухня, — если где когда непорядок. Так просто он кричать не будет. Это его специально разозлили…
— И напоили специально?
— Он не пьет, — сказал Винт, — это ошибка…
Почему-то на слове «ошибка» врач недовольно вздохнула. Вытащила из халата ключ — такие ключи у проводников в поезде, — открыла им дверь кабинета.
— А свидание можно? — робко спросил Кухня.
— Нет.
Кухня давно забыл про «пулей домой». Они сидели на бревнах. Их консультировал опытный человек — у него брат лежал сейчас в этой больнице.
— Хуже, чем ваш сделал, не придумать. За одну драку, за одну женщину, за одну выпивку — торчать здесь не переторчать.
Ребята молчали расстроенно. Они сами не ожидали от Гриши.
— Подстроили, — сказал Винт, — он не такой.
— Если б нам дали с ним поговорить, — сказал Кухня.
— Не дадут, — сказал брат больного, — это они не любят. И прогулки отменят. Можно проверить.
Они шли за ним вдоль высокого забора с колючей проволокой наверху. Путь их новому приятелю был знакомый — до большой щели в плотной ограде. Брат сначала сам посмотрел вовнутрь, потом подпустил Винта и Кухню.
Забор огораживал большой двор, по которому ходили наголо остриженные люди. То есть не все ходили. Кто-то сидел на траве под деревьями, некоторые — на скамейках. Люди как люди, только лысые да одеты в полинялые пижамы или халаты. Они разговаривали, спорили, смеялись — вроде дома отдыха.
— Чем же они сумасшедшие? — спросил Кухня. — Тихие такие, и не подумаешь.
— Они, брат, такие смирные, что договориться друг с дружкой не могут. Вон, вишь, спорят. А если б они договорились — они б этот дом разнесли напрочь…
Гриши среди больной публики не было.
— А я что говорил, буйных не пускают, — сказал брат больного, — будет себя хорошо вести, разрешат гулять, а то и свидания дадут… Моего тоже нет.
— А убежать они не могут?
— А как?
— Через забор.
— Куда ж они в таком одеянии? Их первая милиция сграбастает. Да вон и санитары наблюдают.
Они и не заметили санитаров. Двух больших мужиков в белых халатах. Те и не охраняли особенно, сидели в тени, курили и разговаривали.
— Как вы думаете, — спросил Кухня, — когда нашего выпустят?
Брат больного пожал плечами:
— Мой брат девятый год лежит.
— Никак не вылечится? — охнули ребята.
— Бывает, вылечится месяца на два, а потом опять сюда…
— Да-а-а, — сказал Винт, — вдруг неделю проболеешь, и то от скуки деваться некуда…
— У нас другое дело, — сказал Кухня, — понимаете, он не больной, по ошибке.
— И у меня по ошибке, — согласился брат больного, — тут половина по ошибке.
— Ну да? — не поверил Винт. — Кому ж это надо столько народу кормить?
— Родственникам, — сказал брат больного, — некоторым родственникам очень выгодно. Вот у моего брата была жена, так?
Ребята кивнули.
— Такая… жалко, вы еще пацаны, вам всего не расскажешь.
— Говорите, говорите, — сказал Кухня, — мы всякое в жизни видели.
— Так вот, восемь лет назад мой брат почувствовал неладное. Он вечером выпивал обязательно, без этого уснуть не мог. Днем на работе — никогда, а вечером выпивал, крепко выпивал. И вдруг по утрам у него стала болеть голова.
— Говорят, с утра надо опохмеляться, — сказал Винт.
— Пробовал, не помогало. Тогда один раз он делает вид, что пьет, а сам рюмки под стол выливает. Незаметно для нее, для этой… как ее, мать ее, ну жены. Потом ложится, закрывает глаза, вроде спит. И что бы вы думали? — Брат больного посмотрел на Винта, потом на Кухню, опять на Винта.
— Не знаю, — сказал Винт.
— Она берет доску, на которой брат обычно мясо рубил. Убирает у него из-под головы подушку, вместо нее… эту доску. Хватает его за волосы и начинает его затылком со всей силы стучать об эту тесину…
Ребята не ожидали такого поворота, даже интересно стало.
— Он вскакивает, хватает топор…
Человек посмотрел на Винта, на Кухню.
— Зарубил?! — сказал Кухня.
— Не успел — она в окно выпрыгнула…
Все помолчали, обдумывая историю.
— А зачем она так? — спросил Винт.
Человек отчаянно сморщился, махнул рукой.
— Не любила, собака, — сказал горько.
— У нас просто, — вздохнул Винт, — никакой любви.
— Ничего себе просто! — обиделся Кухня за их случай. — У нас вообще страшное дело. Каким-то людям нужно упрятать человека в дурдом.
— Может, они хотят его квартиру оттяпать? — предположил брат больного. — Или машину.
— Нет, — сказал Винт, — наш бедный…
— Может, все-таки в милицию заявить? — посоветовался с опытным человеком Кухня.
— Они с милицией заодно, — сказал брат больного. — Кто его в дурдом доставил? — Мужик развел руками: — Мафия! Они из кого хочешь урода сделают.
Кухня понял, что дома все равно влетит, и бросил об этом переживать. Как они и ожидали, их портфели забрал домой староста Симакин. Он сидел и в одиночестве смотрел фильм ужасов по «видику».
— Пятый раз смотрю, и все равно страшно, — похвастался он. — Хотите, на начало поставлю.
— Не надо, Вася, — вежливо отказался Кухня, — а то мы домой побоимся идти.
Вокруг такое творилось, а люди ходили, и ничего. Все были уверены — самое страшное происходит в фильмах ужасов.
Солнце катило среди нежных облаков, светло-желтое, просто сыр в масле.
— Винт, — сказал Кухня, — хочешь, я скажу — ты обалдеешь?
— Ну?
— Там, на кладбище, никого не выкапывали. Наоборот, закапывали.
Винт обалдел:
— Что закапывали?
— Какие-нибудь ценности. Ворованные.
— Что ж они, места не могли найти повеселее?
— В том и фокус. Везде, где закопаешь, видно, что земля перекопана, а здесь нет — могила-то свежая.
