Наталья Кравцова - От заката до рассвета
Через день началось большое наступление в Крыму. Был апрель. Мы двигались вперед, на запад, пролетая над местами боев, над искромсанной, насквозь простреленной землей. И где-то на этой земле, недалеко от Керчи, среди разбитых танков, машин, среди обломков самолетов, воронок и траншей осталась неизвестная могила наших девушек…
Ларионовна
Полетов нет. Дует норд-ост, штормит Азовское море. Ночью слышны глухие удары волн, разбивающихся о берег. Завывает ветер, будто пес скулит во дворе.
В небольшом домике, где размещается наша эскадрилья, тепло. Хозяйка с вечера натопила печь.
Вздыхают во сне девушки. Тоненько попискивают мыши. Осмелев ночью, они лазят по нарам, по одеялам. Мне не спится. Рядом окошко. Я смотрю, как мчатся по небу серебряно-черные тучи. Луна то прячется за ними, то выплывает, яркая, словно новенькая блестящая монета.
И вспомнился кусочек раннего детства. Мне три года. Вечер. Я стою на диване, а мама надевает на меня платьице, натягивает чулки. За окном — круглая луна. Такая же, как сегодня. Я смотрю на нее сонными глазами. Мне хочется спать. Но мы собираемся куда-то ехать. Кажется, в другой город. И спать нельзя…
…Стук в дверь. Вбегает дежурный.
— Тревога! Подъем! Штормовой ветер — все на аэродром!
Наша хозяйка, Ларионовна, уже встала, будит нас.
— Вставайте, вставайте, девочки, по тревоге вызывают!
Мы вскакиваем, зажигаем свечки, коптилки. Суматоха.
Кто-то хватает чужой комбинезон, путает сапоги. Слышен чей-то истошный крик: из рукава комбинезона выпрыгнул мышонок.
Ларионовна смотрит, как мы толчемся в небольшой комнатушке, мешая друг другу, и подсмеивается над нами:
— Вера, Вера, да ты же брюки надела задом наперед!
— А, Ларионовна, какая разница?
Потом она исчезает и, когда мы уже выходим, одетые, на улицу, сует нам в карман лепешки:
— Там проголодаетесь, берите, берите…
К самолетам идем пешком по густой грязи. Машиной не проехать — увязнет. До утра дежурим на аэродроме. Шквальный ветер раскачивает самолеты. Наши бедные «ПО-2» дрожат и напрягают свои деревянные мускулы, а мы стараемся удержать их на месте.
Утром ветер немного стихает, и мы бредем через аэродром обратно. От налипшей грязи ноги кажутся пудовыми.
Тащимся молча. Только Вера Велик не в настроении. Всегда спокойная, уравновешенная, она сегодня ворчит, ругает погоду и все на свете. Ругает шутя, для облегчения души. А войдя в дом, вдруг валится на нары и громко плачет:
— А-аа…
Странно смотреть на нее: по лицу катятся слезы, а сама она смеется. Над собой. И мы понимаем — просто она устала. Устала от бессонных ночей, от напряженных полетов с вечера до утра, устала от зениток, от ветра, от густой грязи. Это пройдет, нужно только хорошенько выспаться.
Прибегает шестилетний Витька, сын Ларионовны. Раскрыв рот, удивленно смотрит на Веру.
— Тетя Вера, почему ты плачешь?
Она смотрит на него сквозь слезы.
— Я не плачу, я смеюсь…
— Нет, ты плачешь! Тебя ранили?
Ларионовна забирает Витьку, но он капризничает, сопротивляется.
— Нет, она плачет!
Мать шлепает его и отправляет в чулан.
— Им отдыхать надо, не мешай!
…Пересыпь — небольшой рыбачий поселок на берегу Азовского моря. Через него идет дорога от Темрюка к Керченскому проливу.
Мы прилетели в Пересыпь осенью, когда наши войска, освободив Таманский полуостров, вышли к морю. В поселке всего две улицы. На окраине — пустырь, кое-где пересеченный неглубокими балками. Здесь, на обрывистом берегу, стояли наши самолеты. Отсюда мы летали бомбить Крым.
Зимой Пересыпь выглядела уныло. Земля только изредка и ненадолго покрывалась снегом. Глухо шумело море, холодное, неприветливое. Мчались на запад низкие рваные облака, над пенистыми гребнями волн с криком носились чайки. Мы спускались с крутого берега вниз, на узкую песчаную полоску у самой воды. Иногда море выбрасывало на берег трупы людей. Кто были эти люди, никто не знал. Мы засыпали их песком и обкладывали камнями.
Полгода, которые мы провели в Пересыпи, запомнились сложными и тяжелыми полетами на Керченский полуостров, непролазной грязью на аэродроме, низкой облачностью и штормовыми ветрами.
Наша эскадрилья занимала крайний домик в поселке. Хозяйка с готовностью освободила для нас все три комнатки и кухню, перейдя с семьей жить в тесный чулан.
На вид ей было лет под шестьдесят. Маленькая, сухонькая, с глубокими морщинами на худом лице и потрескавшимися руками рыбачки, она удивляла своей неутомимостью. Звали ее Домна Илларионовна, но все попросту обращались к ней: «Ларионовна».
Жила она вместе с двумя дочерьми и двумя сыновьями. Муж ее и самый старший сын погибли на фронте еще в начале войны. Дочери, взрослые девушки, были примерно нашего возраста — не старше двадцати — двадцати трех лет. Сын Андрей, двенадцатилетний мальчик, не по годам серьезный, остался калекой — снарядом ему оторвало ногу выше колена.
Больно было смотреть на мальчика, который, согнувшись, прыгал на грубом, самодельном костыле и даже пытался бегать вместе с товарищами. Казалось, он совсем свыкся с тем, что у него нет ноги. Когда он уставал, не успевая за другими мальчишками, то не огорчался, а просто садился на землю, подложив под себя костыль. Отдохнув, вставал и ковылял за ними.
Вместе со своим младшим братишкой Витькой Андрюша всюду ходил за нами. Каждый вечер он шел на аэродром и, опершись на костыль, молча наблюдал, как взлетают и садятся самолеты.
Маленький Витька с черными, как у матери, глазами был нашим любимцем. Мальчишка так привязался к нам, что считал себя полноправным членом полка, и когда, случалось, мы уделяли ему недостаточно внимания, он обижался, надув губы. Он никогда не уставал рассматривать наши ордена, с удовольствием надевал летный шлем и примерял сапоги.
— Вырастет — будет летчиком! — смеялась Ларионовна.
— И буду! — гордо отвечал Витька. — Только я выше всех, выше неба буду летать!
Ларионовна целыми днями была занята работой. Она все успевала, все умела. Дочери ей не помогали. Обе они крепкие, здоровые девушки, до позднего вечера рыбачили в артели, выполняя тяжелую мужскую работу. Домой приходили усталые, злые, часто грубили матери.
Ларионовна никогда не сердилась на них, не ругала: она как будто не замечала их грубости, шутила с ними. Только иногда по лицу ее пробегала тень…
Мы постоянно чувствовали ее заботу. Она любила угощать нас вкусной свежей, рыбой, которую специально для нас жарила, стирала наши вещи, когда мы спали днем после ночных полетов. Каждый вечер провожала нас на аэродром, а утром с тревогой в глазах встречала, всматриваясь в наши лица и стараясь угадать, все ли хорошо.
Когда погибла Женя Руднева, Ларионовна весь день тихо плакала где-то у себя в уголке. Теперь она стала неслышно выходить из дому ночью. Накинув платок на плечи, подолгу стояла за воротами, прислушиваясь к гулу моторов. Мягкое рокотание заходящего на посадку самолета успокаивало ее, и она шла спать в свой чулан.
Случилось так, что Ларионовна тяжело заболела воспалением легких. Вернувшись с полетов, мы увидели, что ей совсем плохо. Бледная, похудевшая женщина лежала, безучастная ко всему.
— Девочки, да ведь она умрет, — сказала в ужасе Таня Макарова.
Побежали за полковым врачом. Но состояние Ларионовны было настолько тяжелым, что врач ничем не смогла помочь. Тогда Таня предложила:
— Я слетаю в Фонталовскую. Там хороший госпиталь, попрошу, чтобы помогли.
Через полтора часа самолет привез врача и новые лекарства. Ларионовну спасли.
Она снова хлопотала, маленькая, быстрая. Как-то раз девушки спросили ее, сколько ей лет. Ларионовна смутилась, замялась и сразу перевела разговор на другую тему. Потом замолчала, улыбнулась через силу краешком рта и сказала:
— Мне, девочки, сорок три года. Что, не похоже? — Она грустными глазами, еще совсем молодыми, скользнула по нашим лицам и тихо продолжала, словно извиняясь: — Жизнь моя нелегкая. А тут еще война. Видите: и зубов почти не осталось — фашист прикладом угостил…
Она невесело засмеялась беззубым ртом.
Никогда раньше Ларионовна не рассказывала о себе. И от этих нескольких скупых слов, неохотно сказанных еще совсем не старой женщиной, нам стало не по себе. Мы были подавлены и чувствовали себя так, словно были в чем-то виноваты перед ней.
Потом от ее дочки мы узнали, что при немцах Ларионовна прятала на чердаке раненого моряка, который однажды ночью постучался к ним в дом. Она выходила его. Как-то раз, когда он сидел на чердаке, немцы обыскивали все дома в поселке, и Ларионовна будто случайно подставила немцу сломанную лестницу, когда тот полез наверх. За это она поплатилась зубами, однако второй раз подниматься по лестнице немец не решился.
