Юрий Нагибин - Эхо
Вспыхнул короткий смешок и, будто удавленный, смолк.
— А зачем? — удивленно проговорил кто-то.
— Небось для веса, — пояснил Ладейников.
— Чепуха! — громко и брезгливо сказал Карнеев. — Никто из наших не мог этого сделать!
— Помолчи, Карнеев! Директор хотел прийти сюда, но я сказала, что мы сами разберемся. Кто был сегодня на Почтамте?
— Я, Цуганов и Васильева, а из второго звена Ракитин, Варакина и Аршанский, — с вызовом ответил Карнеев.
«И чего он лезет? — тоскливо подумал я. — Хочет показать, что он ни при чем? Да на него и так никто не подумает…»
— Ну вот, — сказала Лина, — я обращаюсь к названным товарищам: кто из вас это сделал?
— Я! — прозвенел за моей спиной такой знакомый и любимый голос, что я мгновенно узнал бы его из тысячи голосов.
— Ты, Варакина? — недоверчиво произнесла Лина. — Зачем?
— Надоела возня с мусором, — свободно ответила Нина. — А Ракитину подавай мировой рекорд. Ну я и сунула эти брошюры. Подумаешь, ценность: «Как разводить опенки в сухой местности»!
— А ты понимаешь, Варакина, что ответишь за это пионерским галстуком? — как-то без особого гнева сказала Лина.
Короткое молчание и затем:
— Да!
Я молчал не потому, что хотел схватиться за спасательный круг, брошенный мне Ниной. Я молчал от счастливой растерянности, от огромного, до боли сладкого чувства, залившего мне душу. Ради меня Нина взяла на себя стыдный и жалкий проступок, не испугалась ни позора, ни кары!
— Варакина тут ни при чем, — сказал я, вставая. — Это сделал я.
— Ладно прикрывать-то! — крикнул Ладейников.
— Не валяй дурака! — жестко сказал Карнеев.
Но по тому, как металлически холодно вспыхнули глаза Лины, я понял, что она мне поверила.
— Чем ты докажешь?
— Брошюры назывались: «Как разводить шампиньоны», четыре связки…
Стало очень тихо, лишь за моей спиной любимый голос прошептал:
— Ну и дурак!
— Может, ты потрудишься объяснить, зачем ты это сделал? — со сдержанной яростью проговорила Лина.
Я ничего не ответил Лине, да и не сумел бы я сейчас объяснить, что заставило меня сунуть в мешок брошюры. Я думал в это время: настанет ли день, когда я буду вспоминать об этом как о давно минувшем и мне безразличном?
— Ясно зачем, — раздался насмешливый голос Юрки Петрова. — Чтобы победить в соревновании!
— Честно — кишка тонка, так давай на обмане! — крикнул Чернов.
— Это подло! — с отвращением сказал Карнеев.
И только его слова попали мне в сердце.
Чем злее и беспощаднее меня осуждали, тем сильнее крепла во мне уверенность, что все кончится благополучно. Мы столько лет дружили, неужели ребята не понимают, что не просто из тщеславия и самолюбия совершил я свой дурацкий поступок. И когда секретарь отряда, новенькая в нашей школе, Женя Румянцева сказала, что я недостоин носить галстук и меня надо гнать из отряда, я усмехнулся, настолько мне это показалось диким.
— Согласна с предложением Румянцевой! — поднялась из-за стола Лина.
Тогда я тоже встал и, ни на кого не глядя, пошел к двери.
— Ракитин, ты куда? — крикнула Лина.
Я не ответил, и дверь пионерской комнаты захлопнулась за мной.
— Нетто уже кончилось? — спросила меня заспанная уборщица, выдавая мне пальто.
— Нет еще.
— А ты чего раньше времени убег? — проворчала старуха.
Я молча выдрал из рукава шапку, нахлобучил на голову и, не попадая в рукава пальто, выскочил из раздевалки.
На чугунных перилах школьного крыльца лежал пушистый молодой снег. Я сгреб его ладонью и отправил в рот. Снег мгновенно стаял в холодную, с металлическим привкусом, каплю воды. Я с усилием проглотил эту каплю. Затем я побежал на угол Лялина переулка и купил у лотошника две папиросы «Люкс». Моя мать внушила мне священный ужас к курению. Я всерьез думал, что погибну, стоит мне только закурить. Но я выкурил подряд две толстые, крепкие папиросы и ничего не почувствовал, наверное, оттого, что не затягивался.
Неужели из-за одной ошибки можно зачеркивать всю жизнь человека? Еще в первом классе я заболел мечтой о пионерском галстуке. В нашей школе не было звездочки октябрят, и я с огромным трудом пристроился к октябрятам базы ВСНХ. Сборы там происходили вечером, и путешествие от Армянского переулка до площади Ногина требовало мужества. Я не мог попросить у мамы на трамвай, она никогда бы не пустила меня одного в такую даль, да еще вечером. Но однажды у меня оказался в кармане гривенник, и после сбора, в одиннадцатом часу вечера я вскочил в 21-й номер трамвая. Я обнаружил, что еду не в ту сторону, когда под колесами проухал незнакомый мост, маслянисто отблеснула река и в черноту неба уперлись гигантские черные заводские трубы. В отчаянии я соскочил на полном ходу на булыжную, сразу ускользнувшую из-под ног мостовую, которую я обрел, лишь больно растянувшись на ней всем телом. А потом меня, словно эстафету, передавали друг другу редкие ночные прохожие, пока я, растерзанный, окровавленный и навек потрясенный ночной враждебной громадностью города, не оказался в тихом устье Армянского переулка. Почти год ходил я на площадь Ногина, работал там рубанком и стамеской, ножницами и клеем, и за этот год выяснилось, что мои родители не имеют никакого отношения к ВСНХ, и меня выгнали.
Мой сосед по квартире и старый друг Колька Поляков записал меня в звездочку при своей школе. К торжественному дню присяги я красиво оформил ленинский уголок будущего отряда, но к присяге допущен не был, поскольку выяснилось, что я учусь в другой школе… Да, я, в полном смысле слова, выстрадал красный галстук и ни за что его не отдам. Вся история моей пионерской жизни прошла у меня перед глазами, пока я слонялся вокруг школы, куря папиросы. И чем больше я думал, тем сильнее убеждался, что я хороший человек и нельзя так поступать со мной. Ведь я хотел, чтобы ребята поверили в себя, гордились своим звеном, злее работали. А тут еще Чернов постоянно совал мне палки в колеса, да и Тюрина… Может, это Карнеев их подучил? Как это он крикнул сегодня: «Подлость!» Тоже мне чистоплюй! Сам настраивает против меня ребят и еще орет!.. Все распиравшее меня чувство слилось в одно, огромное, как жизнь: в ненависть к Карнееву. Теперь я знал, что мне делать. Это не спасет, не выручит меня, но я должен это сделать, чтобы жить дальше.
Я быстро вернулся к школе и стал в тени подворотни на другой стороне. Ждать мне пришлось недолго. Вот распахнулась дверь, и, кутаясь в свою тигровую шубку, с крыльца сбежала Тюрина. Я глядел на нее и чувствовал, что с наслаждением продырявил бы еще раз эту полосатую шкурку со всей ее начинкой.
Гурьбой вышли Ладейников, Грызлов, Панков, Сергиенко и сразу погнали по мостовой консервную банку.
Появились Нина Варакина и Павлик. Они о чем-то говорили, озираясь, будто отыскивая кого-то. Я глубже запрятался в подворотню. Но вот Нина почти бегом устремилась к Чистым прудам, туда же медленно, поминутно оглядываясь, побрел и Павлик. Потом высыпала большая толпа ребят и растеклась по переулкам. Наконец показался в своей короткой курточке и кепке с пуговкой Карнеев. Мне повезло: он был один. Задумчиво насвистывая и заложив руки в косо прорезанные карманы, он постоял на крыльце, поднял воротничок и быстро сбежал по ступенькам.
Я нагнал его под высоким старинным фонарем.
— Ну-ка, постой!
Карнеев остановился, знакомо изогнув тонкие брови.
— Я давно хотел тебе сказать… Ты… ты сволочь… Я тебя вызываю!
Он как-то странно посмотрел на меня. В его долгом взгляде не было ни растерянности, ни удивления, лишь заинтересованность, будто он хотел решить для себя какую-то загадку.
— Ты с ума сошел! — проговорил он наконец.
— Не увиливай! Я тебя вызываю!.. Что, побежишь жаловаться, любимчик?
Губы Карнеева дернулись, но не сложились в улыбку.
— Тебе хочется сорвать злобу? Не понимаю только, почему ты выбрал меня?
— Ладно трепаться, еще как понимаешь! Кто подначивал ребят против меня? Сволочь!
— Хватит! — с силой сказал Карнеев. — Сумасшедший ты или просто дурак, мне это надоело. Говори, куда идти?
Мы быстро зашагали к Чистым прудам. Там в левом углу, в стороне Покровских ворот, возле заколоченного железного писсуара, находилось наше ристалище. Мы давно выбрали это место, там никто не мог нам помешать: едва ли есть на свете что-либо менее притягательное для людей, чем заколоченная уборная.
Карнеев все время меня обгонял. Можно было подумать, что ему не терпится в драку. Но, скорее всего, он просто волновался. Уж кто-кто, а Карнеев не был драчуном. Ростом чуть повыше меня, но щуплый, худенький, он в неписаном школьном реестре занимал по силе одно из последних мест; слабее его были только Чернов да, пожалуй, Миша Хорок. Я же в шестых классах уступал лишь волжанину Агафонову, но тот мог осилить и восьмиклассника. Карнеев никогда не дрался, его и не задевали. Тронуть Карнеева — значило иметь дело со всем первым звеном, а там были серьезные люди.
