Анастасия Перфильева - Далеко ли до Сайгатки?
От калитки по дорожке шла девочка. Голова её в большом, съехавшем на затылок платке была низко опущена. Исподлобья она всматривалась в стоящую на крыльце Ольгу Васильевну. За девочкой часто ступал худенький мальчишка в дождевике с капюшоном. Девочка шла сперва уверенно, потом точно споткнулась. Мальчишка вдруг знакомым движением поднёс к глазам руку.
Сергей Никанорович шагнул со ступеньки. Хватаясь за сердце, очень тихо, но внятно сказал:
— Ольга Васильевна, я, конечно, боюсь ошибиться, и всё же мне почему-то кажется, что это они. Мой Вадим и ваша Варя…
* * *— Тише, довольно, сейчас же перестань! Валентину Ивановну разбудишь, слышишь!
— Я ведь хотела… — Варя захлебнулась от слёз.
— Когда-нибудь потом расскажешь мне всё. А сейчас не надо. Я рада, что ты вернулась сама, понимаешь, сама? Всё будет хорошо. Правда?
— Да, бабушка… — Варя схватила её худую спокойную руку и прижалась к ней горячим лбом.
— А теперь вот что: сейчас пойдёшь к девочкам в спальню и ляжешь спать. Завтра утром вместе со всеми будешь убирать в поле картофель. Потом вернёшься в Сайгатку. Ты будешь приходить сюда учиться каждый день с сыном дяди Кирилла — Спиридоном. А жить останешься в Сайгатке. Я не хочу, чтобы другие ребята в интернате могли позавидовать: вот Варя со своей бабушкой, а мы одни. Поняла?
— Да. А Вадим?
— Вадим — другое дело. Ты же знаешь, какое у него слабое здоровье! Да и Сергею Никаноровичу без него будет слишком тяжело… А тебе это даже полезно. Ну, успокоилась?
— Успокоилась.
Ольга Васильевна подняла Варину голову и поцеловала в спутанные волосы. Потом вынула платок и стала вытирать размазанные по щекам слёзы.
— Пойдём, я тебя устрою. И вот возьми, утром почитаешь. — Она достала из ящика стола два конверта.
В учительской горела свеча. По-прежнему на диване, отвернувшись к стене, крепко спала уставшая Валентина Ивановна. Ольга Васильевна прикрыла её своим пальто, и они с Варей вышли в коридор. На цыпочках прошли мимо спальни мальчишек.
— Легли они? Вадимка с Сергей Никаноровичем? — шёпотом спросила Варя.
— Как будто. — Ольга Васильевна прислушалась. — В общем, для Вадима это, пожалуй, тоже полезно было. Пойдём.
Следующая дверь была приотворена. В большой, с высокими незавешенными окнами комнате в несколько рядов спали на сенниках девочки. Лунный свет лежал косыми полосами на тёмных одеялах, на сбившихся подушках. Кто-то у стены поднял взлохмаченную голову, спросил со страхом:
— Кого? Кого вам?
— Это я, Ольга Васильевна. Спи спокойно.
Они осторожно обошли сенники. В углу около шкафа лежал ещё сенник, свободный. Вместе с Варей они взбили шуршащее сено. Ольга Васильевна достала из шкафа простыню, шепнула:
— Покроешься пока моим платком, я принесу ещё что-нибудь. — Подоткнула у маленькой, разметавшейся во сне девочки сползшее одеяло и вышла.
Варя присела на сенник. Кто-то проговорил в глубине комнаты: «Не перескакивать, они быстрее от оврага добегут!..» — и заворочался на сене.
Варя расшнуровала ботинки, сняла жакетку, вынула и сунула под сенник чехол с ножиком, конверты. Потом подумала, достала конверты и на цыпочках, босая, подошла к окну. С бездонного, черневшего за ним неба ярко светила луна. Варя разорвала конверт и свободно, как при дневном свете, стала читать:
«1 сентября 1941 г. Москва.
Родная моя девочка!
Если бы ты знала, как я по тебе соскучилась, как беспокоюсь, всё ли у тебя в порядке! Ведь пока от вас дойдёт письмо, проходит почти месяц. Доченька моя, дядя писал мне и Вера Аркадьевна, что ты за лето всё-таки загорела и поправилась. Я рада, что ты живёшь сейчас спокойно и не у чужих, как многие другие ребята. А мы с Наташей остаёмся одни — бабушка с Сергей Никаноровичем и Вадимкой уезжают… Наверное, будут жить с интернатом на Каме, возле вас, тогда обязательно сразу про всё напишите. Варюша, у нас сейчас нехорошо, тревожно и прилетают «гости». Но Наташа держится молодцом. И ты, моя родная, не подкачай, будь умницей, ведь ты уже большая и всё понимаешь. А если с бабушкой встретишься, помогай ей, потому что не в её годы всё это переносить, и ты знаешь, какая она у нас, никогда ни на что не пожалуется. На тебя теперь вся надежда! Наташина подруга Катя живёт пока у нас, очень её жалко — от её брата второй месяц нет известий… Целую, обнимаю мою ненаглядную, дорогую девочку. Не забывай свою маму».
Второе письмо было от Наташи.
«Варя, я не могу больше молчать, посылаю тебе это письмо потихоньку с бабушкой, не знаю, получишь ли. Варя, здесь очень страшно, мне иногда хочется плакать, но я не плачу, чтобы мама не беспокоилась. Она стала такая худая, целый день на работе, а ночью за меня дежурит (мы все дежурим у своих домов), чтобы я спала, а я спать не могу. Варя, Катину маму убило снарядом в полевом госпитале, а дом их разбомбили, она теперь совсем одна осталась, потому что её брат лётчик тоже пропал без вести. Мама хлопочет устроить её в детский дом, чтобы уехать отсюда, а пока она с нами. В Овражки больше не ездим. В нашем доме живут эвакуированные из Киева, целых четыре семьи. Дорогая Варюшка, я не знаю, как будем дальше жить, только я маму всё равно не оставлю, хоть она и хочет. Пиши нам почаще, хоть бы скорее всё это кончилось, Варюшка дорогая.
Твоя сестра Наташа. Муха пока жива».
Часть третья
Будни
Зима приходит на Каму обыкновенно в середине ноября. Но осень сорок первого года была не обыкновенной. С начала октября, когда интернат вышел вместе с тайжинским колхозом убирать картошку, пошёл снег, смешанный с дождём. Тая, он падал на землю и превращал её в холодное месиво.
Это было нелегко: пригнувшись, коченеющими пальцами выбирать скользкие, как лягушки, картофелины, счищать с каждой налипшие комья земли…
Освободили от работы только первоклашек. Остальных разбили на звенья и бригады; каждой выделили десять длинных, взрыхлённых плугом борозд. Картофель надо было сносить корзинами в огромные, похожие на груды серого булыжника кучи.
Как это ни странно, Валентина Ивановна, руководившая работой, назначила старшим в бригаде мальчишек Вадима. То ли за его серьёзность, то ли потому, что думала — стыдно будет остальным лениться перед слабым, но старательным товарищем.
Сначала дела в Вадимкиной бригаде шли неплохо. Портил всё, конечно, Женька Голиков, Мамай.
Он швырялся в девочек картофелинами, рассыпая, волочил по бороздам тяжёлую корзину, задирал ребят. Наконец, устав, развалился на мокрой земле и замолчал.
— Голиков, встань сейчас же! — прокричала с другого конца поля Валентина Ивановна. — Простудишься!
— Полежать охота, — вяло ответил Мамай.
— Голиков, прекрати безобразие, кончай борозду!
— А мне надоело.
Валентина Ивановна двинулась было к нему по полю, но её позвал кто-то из другой бригады, а Мамай, прицелившись, ловко запустил картофелину в шагавшую за плугом с лопатой в руке Варю. На ногах у Вари наросли большие и тяжёлые, как гири, комки глины.
— Ты… что? — даже не рассердилась увлечённая работой девочка.
— А ничего.
Мамай перевалился на бок.
— Эй, бригадир, так и будем весь день в грязи рыться? — с вызовом крикнул он Вадиму.
— Да. Так и будем. Ты, Женя, сам должен понимать, не маленький. — Вадимка обтёр розовый потный лоб и громко чихнул. — Ещё вон сколько осталось!
Мамай потянулся, пнул ногой корзину, со звоном отшвырнул ведро. Лицо у него было синее и злое.
От крайней борозды к нему шла Ольга Васильевна.
— Голиков, опять ты от работы отлыниваешь? Стыдись!
— А что я, крот, в земле рыться?
— Да, крот! Надо же к зиме готовиться. Для тебя же!
— Для меня? Вся эта картошка? — Мамай даже развеселился. — Да с меня одной корзины за глаза… А тут… — Он обвёл рукой.
— Оставьте его, Ольга Васильевна! — крикнул из соседней бригады Сергей Никанорович. — Не хочет, не надо. И без него справимся.
Мамай сразу же повернулся к Ольге Васильевне спиной.
— Ты что, значит, совсем больше не будешь работать?
— У меня руки не владеют, замёрзли… — плаксиво, но с издёвкой протянул он.
— А ты бы побольше на земле лежал. Хорошо. Тогда сию же минуту уходи с поля домой. Слышишь? И грейся там.
— Ну и что ж, испугали. И уйду!
Мальчишки на соседних бороздах слушали уже с любопытством и скрытой завистью — устали все здо́рово.
А Мамай, вскочив, упрямо нахлобучив на глаза шапку и переваливаясь, побрёл к дороге. Ребята молча провожали его глазами. Когда он поравнялся с последней бороздой, вдоль первой легли ещё пять человек. Остальные тоже кое-где перестали рыть.
— Ребята! — громко крикнула Ольга Васильевна. — Кто не хочет больше работать, пусть уходит вместе с Голиковым! Я разрешаю. Пожалуйста, уходите. И ты, и ты, и ты…
