Михаил Коршунов - Бульвар под ливнем (Музыканты)
За машиной Аркадия Михайловича ехал первый автодом, потом грузовики с реквизитом, потом Ладька, потом еще три автодома. Внушительная колонна, хотя это и не весь цирк, а только его хозяйственная часть в основном.
Санди ехала в последнем автодоме со своей матерью и отцом. Они были жонглерами. Санди была клоуном, или, как говорят в цирке, коверным. Санди мечтала быть коверным и добивалась этого, потому что она была гимнасткой, иллюзионистом-эксцентриком и просто выдумщицей в одно и то же время. Училась в цирковом училище на вечернем отделении, сейчас проходила практику.
— Я единственная девочка-клоун, — говорила Санди.
— В Московской области, — говорил Ладька.
— В Советском Союзе, — говорила Санди. — Арчи, подтверди.
Арчи наклонял голову и негромко тявкал. Потом изображал что-то хвостом. Арчи тоже был коверным.
Полное имя пуделя Арчибальд. Ладя так его и называл, и, кажется, за это пудель особенно и сразу полюбил Ладьку. Он иногда догонял «Тутмос» где-нибудь в объездах, где машины совсем сбавляют скорость. Ладька открывал дверцу, Арчи впрыгивал в кабину к Ладьке, и они ехали вместе.
Арчибальд путешествовал так же охотно, как и Ладька. Движение колес радовало их обоих. На бензоколонке, которая расположена около Вязьмы, Ладька решил поразить Санди: он пригнулся в «Тутмосе» и незаметно подъехал к заправщику. У заправщика чуть кепка с головы не слетела, когда он увидел, как пудель подруливает к бензоколонке. Цирк цирком, но все-таки… Санди шутку вежливо оценила; Аркадий Михайлович не очень: цирк должен быть в цирке, а не в гуще транспорта.
Ладькины пассажиры были очень смирными. В пути они в основном дремали. Только пеликан Боря иногда начинал кричать странным голосом. Ладькины вещи ехали в автодоме Санди. И скрипка ехала. Ладька испытывал полное наслаждение, что он сидит за рулем, пускай даже и «Тутмоса». Но в руках руль, пускай и без сервиса, под ногами педали, пускай и не широкие. Дрожит у колена черный шарик на рычаге коробки скоростей. И вокруг непрерывное, незатихающее движение.
Люди сами виноваты, когда им скучно, когда они убивают свое время. Ладя никогда не будет убивать свое время. Он никогда не будет ничего ждать; он будет каждую минуту жить, и если он не знает, чего он достигнет скрипкой, он будет жить пока без скрипки. Скрипка — это струны, смычок и ты сам. А Ладька не знает, где он до конца сам, в чем? И он завидует Андрею, которому все понятно. Струны, смычок и он сам — вместе. А Ладька не вместе ни с кем и ни с чем. И пусть.
— Арчибальд, — сказал Ладька, — вы мне симпатичны, и я вас уважаю.
Пудель повернул голову к Ладьке и приподнял одно ухо. Он умел быть внимательным.
— Член ДОСААФ СССР Брагин на двести восьмидесятом километре от Москвы беседует со своим лучшим другом и попутчиком Арчибальдом. Вы, Арчибальд, напоминаете мне некоего Павла Тареева. Вы разбираетесь в жизни, я это вижу. Хотя вы и коверный, и вообще несерьезная личность. Впрочем, вроде меня. Я вас когда-нибудь познакомлю с Павлом Тареевым. Он человек. И Ганка тоже человек. Она тоже знает, что делает. А я не знаю, что я делаю. Почему я оказался здесь с вами, в этом легкомысленном экипаже, и везем мы Борю-пеликана и всех остальных личностей.
При имени Бори-пеликана Арчибальд поднял второе ухо.
— А может, во мне, Арчибальд, зарыт где-то на самом дне Чайковский? Соната, сонатина в переменном размере. Чем объясняется ваше увлечение переменным размером? Вопрос корреспондентов. Ответ — только движением встречных лимузинов. Как? На лицах корреспондентов удивление. Ответ — проходит машина, и это тактовая черта. А чем будут велосипедисты, Арчибальд? Не знаете? Я тоже не знаю. А Галлахер все знает. Вам не известен Галлахер, Арчибальд? Композитор, истинный лондонец, как и ваши предки, судя по родословной. Он сочинил симфонию о футболе. Можно сочинять музыку о явлениях физики, можно и о футболе. «Печальная симфония» называется. Посвятил ее проигрышу сборной Англии на первенстве мира в Мексике. Свистки арбитра, вопли болельщиков, вздохи футболистов после поражения. Все есть. А мы с вами, Арчибальд, не знаем, чем будут велосипедисты. Поглядим лучше на приборы — амперметр показывает зарядку, бензина полный бак, температура воды шестьдесят градусов. Бутлеров, когда учился в пансионе, прятал у себя в спальне химические склянки. Однажды склянки взорвались, Бутлерова заперли в карцер. На обед водили с доской, на которой написали: «Великий химик». Смеялись над мальчиком. Но потом мальчик посмеялся над ними над всеми. Он стал великим химиком. Из программы для восьмого класса. Можете, Арчибальд, взять к себе в клоунаду. Я придумал, чем в сонатине будут велосипедисты — слабые доли такта. Вы, кажется, спите и не слушаете?
Арчибальд положил голову на спинку сиденья и закрыл глаза. Он или спал, а может быть, и думал над словами Лади о Бутлерове, «Печальной симфонии» Галлахера, о Чайковском.
Вечером автопоезд остановился в кемпинге. Проехали за ворота и поставили машины на стоянке. Автодома выглядели внушительно. Получился настоящий поселок. «Тутмос» затерялся среди автодомов — как, дровяной сарайчик.
В кемпинге было еще много легковых автомашин. Они стояли в заездах около палаток. Палатки были разноцветными и напоминали детские флажки на веревке. Были врыты столбы, а вокруг них подковой — скамейки. Тоже разноцветные.
Ладя никогда не бывал в кемпингах. Здесь было как-то особенно оживленно — кто спешил в душ с перекинутым через плечо полотенцем, кто нес кастрюлю или чайник в летнюю кухню, сделанную под навесом, кто возился с машиной, и около него стояли добровольные консультанты и советчики, кто, разложив прямо на палатке, сушил белье.
Арчи немедленно отправился знакомиться. Он-то прекрасно знал, что такое кемпинг.
— Товарищи, через тридцать минут соберемся на ужин, — объявил Аркадий Михайлович.
Санди спросила Ладю, как он после первого большого перегона — не устал?
— Все в порядке, — сказал Ладька. — Зверей своих сейчас накормлю.
— Ты не сердишься, что у тебя «Тутмос»?
— Что вы! Лимузин, о котором я мечтал. И главное, звери настоящие.
— Сердишься, — сказала Санди.
— Да нет же, право. Что вы… — Ладьке нравилось говорить «вы» Санди и ее пуделю Арчибальду.
— Я люблю, когда люди смеются.
— Я тоже.
— Улыбнись.
Ладя улыбнулся.
— Громче, — потребовала Санди.
Ладька засмеялся, совсем по-настоящему.
— А ты знаешь, кто был праотцом клоунов? — спросила Санди.
— Нет.
— Аристофан.
— В Греции все есть, — сказал Ладя.
Санди убежала помогать готовить ужин. Эти совместные ужины были ритуалом. Ладя потом узнал. Все собирались, ели и обсуждали прошедший день, потому что наконец все были вместе и никуда не спешили.
Ладька накормил Борю, Енота Егорыча и насыпал зерен голубям и «машинистам». Вышел за ворота кемпинга. Большой луг, а на нем стога сена. У Ладьки затекли ноги, он решил пробежаться до первого стога.
Он упал на сено, и его обдало запахом лета, вечернего солнца. Приятно ныли руки и плечи, как после хорошей работы. Он впервые в жизни проехал триста восемьдесят километров, и ему казалось, что вся дорога была в нем, каждый километр. Ощущал ее мышцами плеч и рук. Было приятно, потому что дорога привела его на этот луг, к этому стогу сена, и Ладька лежал радостно-усталый и слушал, как в нем еще звучала дорога. У нее была своя мелодия, Ладька в этом не сомневался. Дорога не просто двигалась навстречу, она что-то отдавала человеку, который двигался по ней. Он лежал и слушал, как это звучит.
Прибежал Арчи. Наступил Ладе на грудь и заглянул в лицо. Ладя повалил его рядом с собой в сено.
— Привет, бульдог.
Арчи весело залаял, и тут появилась Санди.
— Куда ты пропал? Все беспокоятся. Новый сотрудник.
— И пропасть нельзя?
— Нельзя. Дисциплина.
— А мне нужна свобода. Я ее певец и выразитель!
— Немедленно вылазь из этого сена, выразитель. Мы ждем тебя ужинать!
Ладя поднялся и пошел вслед за Санди. Что тебя ждут, было приятно. Даже очень приятно, но Ладе не хотелось, чтобы это заметила Санди. Он вообще не хотел, чтобы кто-нибудь когда-нибудь знал, как он дорожит простым человеческим вниманием. Дома Ладю никогда не ждали — брат был в экспедициях, то в одной, то в другой, а соседка только следила, чтобы он ел, когда и как — не имело значения. И все — больше никому ты не нужен.
Родных Ладька плохо помнил — они погибли при землетрясении в Средней Азии. Отца меньше помнил, мать — больше. Ладя остался с братом. Жили они трудно, и это было долго, пока брат наконец не закончил институт. Скрипка в руках у Ладьки оказалась случайно: зашли они с братом в комиссионный музыкальный магазин, и Ладька сказал: «Купи скрипку». Брат купил за пять рублей. После гибели родителей это была первая Ладькина просьба к брату. А если купили скрипку, значит, надо было на ней играть. А если ты начал играть на скрипке, то иди и поступай в музыкальную школу. Брат отвел Ладьку в музыкальную школу, и Ладька, на удивление брату и самому себе, в школу поступил. У Санди есть отец и мать, и это самое лучшее, что может быть у человека на всем белом свете. Ладька так считает. Но он об этом тоже никогда никому ничего не говорит.
