Полиен Яковлев - Первый ученик
— Да-да, Коля, — повернулся к нему Швабра. — Вот именно — насекомое. Насекомое. С лапками, с ножками… Хе-хе…
— Чего дразните человека? — обиженно заметил Самохин. — Придираетесь только…
Швабра побежал глазами по партам, сделал веселое лицо и расцвел нехорошей улыбкой.
— А кто из вас скажет, — язвительно спросил он, — сколько нашему уважаемому Самохину осталось сидеть в гимназии? Ась?
Кроме Амосова, Буха, Нифонтова да еще двух-трех, с подобострастной улыбкой глядевших на Швабру, все нахмурились и молчали. Лишь Корягин сказал угрюмо:
— Несправедливо. Что мы, не видим, что ли?
— Как? — подскочил к нему на носочках Швабра. — Что? Чего? Вы что изволили сказать?
Корягин молчал. Опустил голову, водил пальцем по парте.
— Ну и ученики, — сказал Швабра. А Мухомору сухо: — Садитесь, голубеночек.
Мухомор сердито пошел на место. Швабра склонился над кафедрой и поставил в журнале двойку. Медведев заметил, показал классу два пальца.
— За что? — нервно сказал Самохин. — За что? — подхватили другие.
— За что? — бурно зашевелился класс. — Неправильно! Несправедливо! Придирка! Мы директору жаловаться будем.
— Самохин, вон из класса! — приказал Швабра. — Марш! Самохин вскочил, побледнел.
— Марш! — повторил Швабра и широко распахнул дверь. — Вон отсюда, негодяй! Слышишь?
— Слышу, да не пойду. Не орите. Какой я вам негодяй?
— Что?!
Швабра выпрямился во весь рост. На висках у него надулись жилы.
— Брось, не надо, — шепнул Корягин и осторожно потянул Самохина за рукав. — Молчи, не говори ничего. Сядь.
Самохин нервно отдернул руку.
— Остынь, — умолял Коряга.
Но Самохин не мог успокоиться. Накопившаяся обида хлынула через край. К горлу подступил ком, душила злоба. Негодовал. В глазах потемнело.
Все с ужасом уставились на него.
— Не пойду, — еще раз упрямо сказал Самохин. — Лопну, а не пойду.
— Нет, пойдете! — побледнел Швабра. — Нет, пойдете!
— «Нет, не пойдете»! — не помня себя, передразнил Самохин.
— Последний раз предупреждаю, — сделал шаг Швабра, и у него дрогнули губы: — Вон отсюда!
Самохин — ни с места. Не спуская глаз с приближающегося Швабры, он стал шарить руками по парте, отыскивая тяжелую книгу. Корягин заметил, быстро убрал ее и стал умолять:
— Самоха, оставь, не надо… Слышишь? Ну, я прошу, прошу тебя…
— Да иди ты к лешему! — крикнул Самохин. — Не дергай меня за блузу!
Швабра еще шаг вперед…
Класс, как на раскаленной жаровне. Еще миг и…
Но Самоха не выдержал. У него хлынули слезы.
— Тюремщик, а не учитель! — зарыдал он, опустившись на парту. — Всю душу вымотал.
— Амосов, — холодно сказал Швабра, — сейчас же позови Акима. Пусть он выведет эту гадину.
Амосов испугался:
— Афиноген Егорович, не надо…
Однако не посмел ослушаться и вышел из класса.
И стало вдруг тихо-тихо.
Но вскоре где-то родился звук. Это на цыпочках обратно спешил Амосов. За ним — тяжелые солдатские шаги Акима.
Все ближе и ближе…
У многих перехватило дыхание. Горящими глазами сверлили дверь.
— Кррах! — неожиданно хрустнуло что-то. Все вздрогнули-оглянулись.
— Что такое?
Ничего… Это Корягин, нервничая, переломил пополам карандаш.
Один Мухомор, казалось, сидел спокойно. Он сдвинул брови, туго сжал кулаки и ждал…
Вошел Аким. За ним бледный Амосов…
— Выведи! — коротко приказал Швабра.
Аким к Самохину.
— Не смей! — рванулся Мухомор и загородил дорогу. — Не смей, Аким!
— Это что еще? — закричал Швабра. — Токарев, сесть!
— Нет! Не позволю! — не помня себя закричал Мухомор. — Не позволю! Нет! Что же вы смотрите? — обратился он к классу.
— А! — крикнул кто-то, и вмиг человек десять столпились в проходе.
Аким опешил.
Сзади взвизгнули дико:
— Бей!!!
Была бы свалка, но Швабра струсил и подбежал к Акиму. Сжав ему локоть, он быстро сказал:
— Оставь! Уйди!
Все облегченно вздохнули… Вздохнул и Аким.
— Ишь, — поскреб он небритую щеку, — развезло вас, башибузуков. — И к Мухомору: — Кипяток какой… Сморкач. Голова твоя медная.
Он улыбнулся даже, но вдруг вспомнил: «Нельзя, нужна строгость». Нахохлился, повернулся и пошел, бурча что-то себе под нос.
А Амосов все еще стоял, раскрыв рот, и жалобно смотрел на Швабру.
— Ну, довольно, — сказал тот, — потом разберемся… До чего доводите себя… Разве можно так? Это что же? Это… Это же… Ай-ай-ай. Почти что бунт.
— Да, почти что, — угрюмо подтвердил Корягин, отдуваясь и застегивая на себе пояс с увесистой бляхой.
Швабра промолчал. Желая рассеять тяжелое впечатление, он сказал с кривой улыбочкой:
— Закройте дверь, бунтари…
Нервничая, вынул часы, посмотрел на стрелки и с треском захлопнул крышку.
До звонка — семь минут. Чтобы как-нибудь заполнить время, решил вызвать Буха.
Бух вышел и стал монотонно читать.
А Самохин опустил голову и думал: «Теперь конец… Теперь могила».
ИХ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО ПРИБЫЛИ
С утра жизнь потекла обычным порядком: звонок, молитва, уроки. Но не успела закончиться вторая перемена, как в класс вбежал перепуганный Попочка и сообщил:
— В город прибыл его превосходительство господин попечитель учебного округа. Будет в гимназии, будет в классах, будет сам спрашивать учеников и…
Не договорил, бросился в следующий класс.
— Тсс!.. Прибыл его превосходительство… Будет сам спрашивать. Подтяните пояса. Одерните куртки. Уберите с пола бумажки.
И Попочка уже в шестом.
— Прибыл его превосходительство… Эй, вы, там, у окна, почему явились нестрижеными? Немедленно к парикмахеру! Василевский, где твоя пуговица? Пришить!
— Чем же я пришью?
— Чем хочешь. Хоть пальцем.
Через минуту голос Попочки несся уже из последнего, восьмого, класса.
— Господа, вы же взрослые, а черт знает, на кого похожи. Что это за прически? Убрать вихры! Трубников, что за маскарад? Почему рукава до локтя?
— Вырос, — солидно ответил Трубников. — Еще в пятом классе сшили. А в чем дело?
— А в том дело, что не смейте попечителю в таком виде показываться. И штаны у вас, смотрите, с бахромой.
— Хорошо, — угрюмо ответил Трубчиков, — я их сниму. Я буду сидеть в кальсонах.
— Глупо.
— Вот тебе и на. «Глупо»… И в штанах глупо, и без штанов глупо. Купите мне новые брюки.
— Я не обязан.
— Ну, пусть попечитель купит…
— Хорошо. Я доложу попечителю. Он вам купит… Он вам так купит, что вы на всю жизнь забудете, как острить.
А Аким уже облачился в новый казенный сюртук: в два ряда медные пуговицы, на рукаве у локтя широким углом серебряный позумент, на груди бронзовая медаль.
Он поспешно тер мелом дверную ручку и бурчал на шмыгающих гимназистов:
— Ишь, разбегались… Вот приедет — даст вам дерку… Покажет, как курить по закоулкам, как в партах голубей водить, башибузуки…
— А вы, — набросился он на восьмиклассника Минаева, — чего туда-сюда ходите? Коридор не бульвар, нечего тут разгуливать.
Минаев остановился возле Акима и, ткнув пальцем в медаль, спросил:
— Это за что же тебе?
— Молодой еще знать, — сурово ответил Аким. — Дали — значит, за дело. Зря бы не дали.
— Бронзовая или медная?
— Ну-ну, проходи-проходи, не топчи мне тут пол ножищами, — заворчал Аким и снова принялся чистить ручку.
Минаев не унимался:
— Не сердись, покажи, что на медали написано.
Аким гордо:
— На, читай.
Минаев прочитал: «Не нам, не нам, а имени твоему».
— Это что же значит? — удивленно спросил он. — Загадка какая-то.
Аким обиделся.
— Сам ты — загадка, — сказал он. — «Не нам» — значит не нам, а «имени твоему» — значит божьему. Понял? А еще в восьмом классе учишься. Тригонометрия. Косинус-мосинус… Азиат ты, латынец. Люди норовят в церковь, а тебя черт по бульварам носит.
Минаев улыбнулся.
— Не бурчи, — сказал он. — За войну тебе дали медаль-то?
— А за что же? Не за танцы. А зубы скалить нечего. Я тридцать лет царю служил, а ты…
— А я не буду царю служить.
— Как?
Аким уронил тряпку и долго смотрел на Минаева. Наконец сказал с обидой:
— Усы пробиваются, а ума, как у директорской козы. Как же ты не будешь царю служить, глобус ты этакий? Да тебя, знаешь, за такие слова куда упекут? А кому же ты служить будешь? Революционерам? Энтим, что по заводам бунтуются? Эх, — вздохнул он, — учили тебя, дурака, восемь лет учили… Выучили на свою голову. Батюшка вот не слышит, он бы тебе…
— Что?
— Он бы тебе прописал проповедь на мягком месте. Какой, подумаешь, революционер нашелся… По городскому саду туда-сюда кавалером, а по два раза в неделю без обеда сидишь. Тьфу!
