Денис Белохвостов - Осень будет
Проснулся Генка от того, что попытался дышать водой и почувствовал боль в горле. Он поперхнулся и, закашлявшись, сел на кровати. Щурясь, оглядел комнату, взгляд упал на будильник. «Ого, уже почти вечер», — удивился он. Тут же перед глазами встали события сегодняшнего дня. Генка схватился руками за виски, как при сильной головной боли. Хотелось плакать, но слезы упорно не желали течь из глаз. Генка застонал. «Ну почему, — взвыл он про себя, — в детстве так легко расплакаться, а сейчас никак?!».
Постепенно он стал успокаиваться. Пустота внутри оказалась лучшим успокаивающим средством. Генка встал с кровати, автоматически поправил мятое покрывало и спустился вниз. На кухне бабушка привычно хлопотала около плиты.
— Геночка! — жалостливо обратилась она к нему, — ну наконец-то встал. Спал хорошо? Тебе поесть надо, а то ведь совсем не обедал.
— Ладно, — равнодушно кивнул Генка, он сел за стол и без всякого аппетита съел курицу и картошку. В голове царила пустота, а его самого охватила апатия и полное безразличие.
— Может, тебе рыбки еще положить? — участливо спросила бабушка, — ту, что ты наловил?
— Нет, спасибо, — у Генки на мгновение екнуло внутри, но почти сразу отпустило, и равнодушие вновь туманной пеленой заволокло глаза.
Он поднялся наверх и снова лег на кровать.
«Аля, Пашка, все ушли, остались только я и пустота, — мысли неторопливо крутились в голове, — я могу умереть, а вот пустота останется. Ведь у нее много других людей». Генка постепенно выстроил логический ряд. Аля — осень, Пашка — весна, лето — это он, Генка, а зима с ее вьюгами и метелями — это пустота. Все верно. Нелогично только то, что он еще жив. А значит, эту ошибку надо убрать. И к тому же если есть та самая загробная жизнь, о которой спорят все эти ученые, астрологи, ясновидящие и просто жулики, то есть надежда, что он там с ними встретиться. А если не встретится, как тогда? Даже если существует вся эта реинкарнация и новая жизнь, он ведь не будет помнить все что его окружает сейчас и что с ним случилось. «Человек состоит из памяти, точнее личность состоит из памяти прошлого и ощущения настоящего, — рассуждал Генка, — стереть память, но оставить тело живым — и старый человек как личность умрет, а новый будет совсем другим, хоть и в том же теле. Нет в таком случае никакой реинкарнации не может существовать, это та же смерть, тот же конец жизни».
Генка сам удивился сложности своих рассуждений. Он долго еще лежал в темноте и размышлял о разных вещах. Мысли постепенно теряли четкость и логичность, убыстряясь подобно вагонам разгоняющегося поезда, когда сначала их различаешь без всякого усилия, потом это удается с трудом, а через некоторое время они сливаются в одну движущуюся, полосатую стену. Но последнюю мысль, перед тем как окончательно заснуть Генка запомнил: «Ну почему Пашка не мог пойти по воде, святые же не тонут». Сны в эту ночь снились какие-то обрывочные и не запоминающиеся.
Проснулся Генка поздно. По привычке первым делом посмотрел на будильник. Часы показывали десять. «Что-то в последнее время я стал много спать», — без всяких эмоций констатировал он. Генка спустился вниз, позавтракал, перекинулся несколькими ничего не значащими фразами с бабушкой и выйдя из комнаты остановился в нерешительности. Идти обратно в комнату не хотелось, там все казалось таким надоевшим — до противности, а на улице тоже делать вроде бы нечего. Но Генка все же решил пойти погулять. Он вернулся в кухню и потрогал брюки. Они давно высохли, но от встряски из кармана выпал какой-то предмет. С первого взгляда Генка узнал Пашкин перочинный ножик. Он присел и осторожно взял его в руки. «Надо вернуть его родителям Пашки, тот им очень дорожил. А у меня он случайно оказался. Забыл тогда вернуть», — решил он.
— Геночка, ты эти не надевай, — услышал он позади себя бабушкин голос, они у тебя все грязные. У тебя же в шкафу чистые есть, а эти я постираю.
Генка молча кивнул, положил нож в карман и пошел к себе. Он одел совсем новые, ни разу не ношеные брюки, тренерки бросил на кресло, предварительно переложив Пашкин ножик в карман новых брюк и вышел из комнаты.
Дорога к пашкиному дому показалась Генке очень длинной. Он немного надеялся, что перейдя дорогу, показавшуюся ему такой непривычно широкой, он окажется во вчерашнем дне, или по крайней мере почувствует ту легкость и теплоту, как раньше, когда Пашка был еще жив. Но этого не произошло. Генку встретил холодный пустой двор. «Ну вот, и этот дом тоже скоро умрет. Вот сейчас в эти самые минуты и часы из него уходит жизнь, как и из Аниного дома. Двор снова становиться заброшенным и диким. Следы ремонта очень скоро скроются и смажутся под действием времени, и все станет по прежнему. Только серое небо, сырость и пустота», — подумал Генка, подходя к крыльцу. Он негромко постучал в дверь, не заметив сразу кнопки звонка. Но нажать ее он не успел. Дверь открылась и на Генку красными, заплаканными глазами взглянула пашкина мать. Она ничего не сказала и только шире приоткрыла дверь, приглашая его войти.
— Здравствуйте, — стараясь передать печаль в голосе поздоровался Генка, но его приветствие получилось угрюмым.
— Здравствуй, — отстранено откликнулась женщина. Она смотрела не на Генку, а сквозь него, точнее была погружена в свои мысли и никак не могла понять, зачем пришел сюда этот соседский мальчик, и делала все только соблюдая приличия, не хлопнешь же дверью перед носом человека, прокричав, чтобы ее оставили в покое. Генка достал из кармана ножик и протянул его пашкиной матери.
— Вот возьмите, Пашка им очень дорожил и… — Генка запнулся подбирая слова, ему вдруг стало очень неуютно и неудобно перед этой женщиной, — и он очень любил эту вещь. Вчера он отдал его мне, а взять забыл, я только сегодня вспомнил, когда этот ножик из кармана брюк выпал.
Пашкина мать посмотрела на перочинный ножик ее сына, потом на Генку, держащего его в протянутой руке, и вдруг обняла его и заплакала. Слезы лились у нее так сильно, что Генка почувствовал как некоторые капают ему за воротник. Пашкина мать буквально захлебывалась от плача.
— Как так… он же такой добрый был… ну почему… за что, — прорывались у нее слова сквозь рыдания. Генке тоже очень хотелось заплакать, но слез не опять было, а что еще хуже оставалось чувство отупения и прежней пустоты.
— Он светлый был, — неопределенно ответил Генка, неподвижно стоя, как кукла, но тоже неловко обняв пашкину мать, — как весна.
— У меня же теперь никого нет, — всхлипывала она, не слушая его.
— У меня тоже, — словно мрачное эхо откликнулся Генка, — только пустота.
Мать Пашки так же неожиданно отстранилась от него, стесняясь своей слабости перед почти незнакомым мальчиком. Она нервно терла ладонью глаза, стараясь остановить слезы.
— Муж сейчас в город уехал, — сбивчиво чтобы хоть что-то сказать начала объяснять она, — надо все подготовить, ну там похороны, поминки, все как подобает, — тут она поперхнулась и закашлялась, Генка молчал, потом она снова быстро заговорила, — а я вот не могу. Не могу там находиться. Но и здесь тошно, зачем мы только эту дачу купили? — Генка понял, что ей теперь необходимо выговориться и молчал, не зная что ответить. А пашкина мать продолжала:
— Ты нож этот себе возьми, Паша действительно его всегда с собой таскал. Но ему он больше не нужен. Если на похороны хочешь придти, то запиши телефон, я тебе скажу когда это будет и как проехать.
— А его друзья? — спросил Генка.
— Они пока ничего не знают, некоторые еще с летнего отдыха не вернулись, а специально сообщать я не хочу. Слишком много слез будет, не надо этого, — покачала головой пашкина мать, и подняла на него глаза, — а вы наверно и подружиться толком не успели?
— Успели, — снова мрачно отозвался Генка, — просто я плакать разучился.
— Так мне тебе телефон записать? — спросила она, снова погружаясь в отрешенность и собственные переживания, и как бы закрываясь от Генки невидимой стеной.
— Не надо, до свидания, — ответил Генка, он повернулся и пошел прочь, шепотом добавив про себя, — нужно любить живых, а не мертвых.
Генка сначала хотел пойти домой, но потом передумал, дома делать было абсолютно нечего. Оставалось лишь слоняться по окрестностям. Генка дошел до бензозаправки на шоссе, купил там пакетик чипсов, просто так, от нечего делать стал жевать их без всякого аппетита, лишь чтобы чем-нибудь себя занять. Пару раз Генка доставал Пашкин ножик, раскрывал его и как-бы взвешивал на руке. Но это была не его вещь, и он понял, что никогда ею не будет. Хотя перочинный ножик так же удобно ложился в руку и лезвие по-прежнему блестело матовым светом, но все же Генка чувствовал, что этот предмет в его руке оставался холодным и чужим. Ножик не умирал, просто он еще хорошо помнил старого хозяина, к которому привык и наверно тоже по своему любил его. Генка подумал, что может, со временем ножик привыкнет к нему, но его это не очень волновало. Пустота диктовала свои равнодушные правила обращения с вещами. У пустого человека не может быть своих вещей.
