Исай Мильчик - Степкино детство
Степка остановился: «И чего он путает, этот дед?»
— Да куда же ты? — крикнул он ему в спину. — Говорю же, не Облупа это вовсе! Механическая это.
— Ладно, иди, «Механическая»! — заворчал, не оборачиваясь, дед. — Кому Механическая, а кому — Облупа. Хозяева здесь добры очень к работникам, вот ее и перекрестили Облупой.
Степка шел позади деда и глядел по сторонам. Повсюду бараки настроены. От улицы отгорожены они заборами из толстых плах. За стенами стучит, гремит. Земля на улице черная, изъеденная гарью и шлаком. Ни травинки на ней… Угрюмая улица.
Дед остановился у барака повыше и поновее других, приладил очки на нос и стал читать вывеску на воротах из нового теса:
— «Механическое, кузнечное и медно-литейное заведение вдовы Облаевой с сыном. Прием заказов и ремонта». Здесь, — сказал он. И, аккуратно сложив очки в футляр, постучался в тесовую калитку, захватанную черными пятернями.
— Эй, кто там крещеный? Отворись!
На дворе, гремя цепью, заворчала собака. Калитка приоткрылась, и в щель просунулось измятое сном лицо сторожа.
— Кто такие? Чьи? — спросил он, держа руку на щеколде.
Дед протиснул голову в щель и торопливо заговорил:
— А ничьи. Мы к Камкину. Нас…
Сторож захлопнул калитку так быстро, что дед едва успел убрать голову.
— Нет такого. Проходи! — крикнул уже через калитку сторож.
«Путает все что-то дед. Говорил ему, а он не слушает», — подумал Степка.
А дед никуда от ворот. Пошарил в кармане, вынул пятак и опять постучал в калитку.
— Слышь, ты поищи его. Ha-ко вот тебе на поиски.
Калитка опять приоткрылась, на этот раз пошире. Степка увидел фартук, а на фартуке — круглую бляху.
— Ты по какому, говоришь, делу к Ивану Саввичу? — спросил сторож, проворно опуская пятак за нагрудник фартука.
— Мальчонку определять.
«Что за диво? То нет такого, то есть такой», — думал Степка и во все глаза смотрел то на деда, то на сторожа.
— Ладно, — сказал сторож. — Позову. Обожди здесь. На двор не велено пускать.
И сторож скрылся за калиткой.
— Вот, токарь, видишь, какие дела? Ни коня, ни воза, а пятачок — будь здоров, — со вздохом сказал дед.
Он сел на столбик возле калитки, оглянул толстые плахи заборов, черную от гари и шлака улицу и только хотел плюнуть, как за калиткой послышались шаги, звякнула щеколда — и дед поспешно вскочил на ноги.
За ворота вышел нескладный человек, худой, с покатыми, как у бутылки, плечами и с такими большущими навыкате глазищами, что Степке в первую минуту подумалось: вот сейчас, только что, его стукнули по затылку.
— Сними картуз, мастер это, — шепнул дед Степке.
И сам, сняв картуз, низко поклонился нескладному дядьке.
— Ивану Саввичу почет и уважение.
Мастер крутанул глазищами на деда:
— Здорово. С чем пришел?
Дед взял Степку за руку.
— Да вот, Иван Саввич, внучка привел. На выучку… в мастерство.
Дед кланялся и пригибал ладонью Степкин затылок: кланяйся, мол, кланяйся.
Так стояли они перед этой бутылкой в суконном картузе, держались за руки и кланялись, кланялись — будто идолу какому.
А за бревенчатыми стенками бараков стучали молотки. У соседнего барака пьяный, привалившись спиной к воротам, не то пел, не то выл: «И-эх, ты доля, моя доля».
Чья-то рука высунулась из калитки и ударила пьяного по шее. Пьяный громко икнул и плюхнулся на землю.
Мастеру, видно, наскучили пустые поклоны деда с внуком. Что ему в них! Он для чего-то потрогал торчащий из бокового кармана желтый фут и сказал скучным голосом:
— Не надо нам твоего внучка. И без него добра этого девать некуда.
И повернулся к воротам.
У Степки захолонуло сердце: не берет.
Но дед поспешно бросил Степкину руку и засеменил следом за мастером.
— Да ведь я по контракту, я без жалованья, Иван Саввич, я ведь..
Мастер вдруг обернулся и развел руками:
— Вона! Удивил тож! А по-твоему, и учи, и жалованье плати? Нет, брат, тут не тебе, а с тебя причитается.
И сморщился весь — это он так смеялся.
У Степки отлегло от сердца: «Повеселел, возьмет». И дед во все лицо улыбнулся. И даже сторож с бляхой высунулся за калитку и закивал путаной бородой. Дескать: слава богу, берет.
— Правильные ваши слова, Иван Саввич, — смиренно сказал дед. И, вынув желтую рублевую бумажку, подал ее мастеру.
— Не обессудь… Чем могу…
Костлявая красная рука повертела бумажку туда, сюда. У Степки замерло сердце. Мало? Не возьмет? Нет, берет. Пальцы тянутся к боковому карману. Вот сунут бумажку. Нет, остановились, шуршат бумажкой. Опять поворачивают ее то этой стороной, то другой стороной… Берет, не берет? И вдруг — раз! — сунули в карман. Берет!
— Хуже нет для человека, если господь накажет его добротой. Ладно. Согласен.
Степка перевел дух: «Учиться буду! Токарем буду!»
А дед уже весело спрашивал мастера:
— Вино пьешь, Иван Саввич?
У мастера полезли вверх брови.
— Тоже спросит! Чай не татарин, пью.
— Ну вот. Вот и хорошо. Приходи на праздник, угощу. А парнишке когда на работу выходить?
— На работу? Хозяина-то самого нет, в Саровскую пустынь уехал, к угоднику. До него бы обождать… Ну ладно! Раз сказал — сказал. Пусть с понедельника. Да контракт, смотри, чтобы по форме, с печатью, с приложением руки. Без этого — ни-ни. Ну, прощай!
— Мое почтенье, счастливо оставаться, — кланялся дед спине мастера, — всего наилучшего, будь здоровенький.
И как только захлопнулась калитка за мастером, плюнул ему вслед и сказал:
— Чтоб тебя разорвало, Оболдуй! Веревку купил бы тебе на свои деньги, чтоб ты повесился, собака!
И зашагал домой.
Глава XVII. По контракту
Ранним утром в понедельник в распахнутую тесовую калитку механического заведения вдовы Облаевой валил народ. Сначала скопом, потом по двое, по трое, потом одиночками. Потом и вовсе никого не стало — все прошли. А Степка все стоял у раскрытой калитки, держал в руках сложенный вдвое лист бумаги с сургучной печатью и все повторял одно и то же сторожу с бляхой на фартуке:
— Хозяину это дед велел отдать. Контракт это, с печатью.
Но сторож и не глянул ни разу на контракт. Уставился глазами в Степку и все спрашивал:
— А мне что дед велел отдать?
— Ничего.
— Врешь, утаиваешь?
— Не утаиваю, ей-богу, не утаиваю. Пусти!
Сторож подошел к Степке, ощупал у него карманы, потрогал картуз — везде пусто.
— Бедного всяк норовит обойти, — заворчал он. — Ну ладно… пропущу… Раз с бумагой.
Степка шагнул через порог калитки, остановился, посмотрел по сторонам.
— А где же тут хозяина найти?
Сторож уже успел залезть в сторожку, забитую сеном, и сказал оттуда:
— Нет его. В отъезде. Мамашу к угодникам повез.
— А где мастера найти?
— В механической.
— А где механическая?
— Тьфу, чтоб тебя! — сторож вылез из сена и двинулся к калитке. — Марш отсюда. Не то вот хвачу — сквозь землю пройдешь.
Степка пулей проскочил во двор. Огляделся. Угрюмый двор. И так же, как на улице, ни травинки на нем. Только несколько сухих деревьев с пустыми гнездами на голых верхушках кособочатся к забору, просятся со двора. Бараки, черные, прокопченные, точно стеной разделяют двор надвое. В бараках цокают молотками, тарахтят железом.
Степка сунул за пазуху контракт и пошел вдоль бараков по широко растоптанной, рыжей от ржавых стружек дорожке. Прошел один барак, потом другой, потом третий, — все бараки на один лад, у всех окна, как в тюгулевках, забраны решетками, все прокопченные, от всех пахнет дымом, везде стучит.
Который же механический? Степка дошел до последнего барака. Не этот ли? Этот не такой, как другие. У этого вдоль конька крыши еще одна крышица — стеклянная. И стены у этого барака лоснятся не копотью, а маслом. И над дверью здесь зубчатое колесо прибито. Вот и пойми — отливают ли здесь такие колеса, или точат? Литейная это или механическая?
«Все равно зайду», — решил Степка и потянул на себя дверное кольцо.
Шагнул — и отпрянул обратно к двери.
Железный грохот, как обрадованный, рванулся ему навстречу. Едкий запах машинной грязи ударил в нос.
И не разберешь — день ли, ночь ли тут.
По стенкам — будто ночь; это оттого, что на окнах густые, заляпанные грязью сетки. А посередке — день. Сюда через стеклянные квадратики на крыше проникает белый свет.
На темной стороне горят фонари, как на улицах ночью. Под фонарями, у верстаков, сколоченных из толстых плах, стоят пригнувшись человек сорок, а может, и шестьдесят; все в кожаных фартуках, все с кожаными ремешками на волосах. Из темноты проступают их лица, неподвижные, точно отлитые из серого чугуна. И все сорок, а может быть шестьдесят, как заведенные цокают молотками по зубилам, скребут скребками по железу, лязгают напильниками.
