Валентина Чаплина - Голубая ниточка на карте
— А ведь я… это… был в тебя влюблён тогда… Только сказать боялся…
Это он говорит уже громче. И те, кто рядом, слышат эти слова. И ещё сильней улыбаются.
Вдруг Елена Ивановна отрывает свою голову от инвалида и тревожно оглядывается:
— Не пришла?
И тогда в толпе чужие люди Лилии объясняют: всё бы хорошо, но бабушкиной внучки нет. Ушла с утра и нет. Что за эгоистка! Только о себе думает! Знает ведь, что бабушка волнуется, но наплевать ей на бабушку.
— Ради такой стервы люди гибли на фронте, — чей-то бас вполголоса.
— Ну уж и стервы. Может, просто избалованная девчонка и всё.
— Знаю я их, избалованных, — не сдаётся бас.
— Да вон же она! — кто-то громко взвизгивает на всю пристань. — Вон! В голубом!
Люди оборачиваются, вертят головами. А Лилия не знает, куда деваться. Кто-то хватает её за руку и тащит, но она вырывает руку и, протискиваясь меж людей, бежит по сходням на теплоход. Скорей-скорей уйти подальше от этих глаз, этих голов, этих туловищ! В город убежать нельзя. Поздно. Сейчас она в своём люксе запрётся в туалете и не выйдет до самых Чебоксар.
Но каюта закрыта. А ключа у неё нет. Лилия не знает, что делать? Она бежит по коридору меж чужих кают. Потом куда-то вниз, опять по коридору… утыкается лицом в чью-то спину и начинает безудержно рыдать.
Но Елена Ивановна не видит и не слышит всего этого. Елена Ивановна каким-то трогательно-виноватым взглядом смотрит в глаза Юрочке и шепчет:
— Может, я сама виновата, что она такая?
— Ничего, Ленок, — тихо и успокоительно говорит он. — Я всё понимаю, всё понимаю. Не расстраивайся. — Потом добавляет: — Но ведь своя голова у неё должна быть на плечах? Вот приеду в Чебоксары, порядок у вас там в семье наведу.
Елена Ивановна согласно кивает.
— А слёзы у тебя, Ленок, всё такие же голубые, как тогда. Ты смотри, Маш, смотри, — говорит он жене, — правда, голубые?
Маша поддакивает.
— Голубые.
У Маши доброе, открытое лицо, тёплая улыбка, чуть-чуть напоминающая улыбку Елены Ивановны.
Закапал дождь.
— Это хорошо, уплывать в дождик. К счастью, — говорит Юрий Юрьевич Елене Ивановне, уже стоящей на главной палубе.
Теплоход ещё не отошёл, можно протянуть руки с обеих сторон, и они коснутся друг друга. Вот Павлик протянул и держит Елену Ивановну за пальцы, а Юрий Юрьевич держит его под мышками, чтобы не упал. На одной ноге не устоишь. А оба костыля валяются на пристани. Их поднимают, ставят рядом. Они опять падают…
Вот теплоходное радио заиграло знакомый марш, который оно включает, отходя от любого приволжского города.
До свиданья, Волгоград.
Елена Ивановна беспокоится: где же Лилия? А Лилия до того нарыдалась, что её отвели к судовому врачу для успокоения. Та дала ей выпить какого-то лекарства и уложила на кушетку, покрытую белоснежной простыней.
Когда пришла Елена Ивановна, Лилия тихо лежала с закрытыми глазами. Бабушка постояла рядом, шёпотом разговаривая с врачом. Лилия глаз не открыла. Старушка видела, как мелко подрагивают её веки, но, в душе оправдывая внучку, тихо сказала врачу: «Уснула». И ушла.
Радио позвало всех туристов на левый борт теплохода для прощания с городом-героем. А чего звать-то? Все и так были на левом борту, потому что смотрели, как Елена Ивановна прощалась с фронтовыми друзьями. Хоть и моросил мелкий дождик, никому не хотелось в каюту.
Ещё радио позвало старост групп за получением цветов, и через несколько минут все-все туристы держали в руках цветы. Они их будут опускать в воду, как только теплоход поравняется со скульптурой «Родины-матери» на Мамаевом кургане.
Волгу искололи оспинки дождя. Рябые волны чуть покачивают теплоход.
И вдруг все, кто был на суше, услышали тревожный и знакомый голос Юрия Левитана. Он взволнованно объявил… о начале войны.
Люди насторожились, замерли, разговоры разом смолкли. Пожилые, как по команде, встали и стоят. Лица обращены к Волгограду, но каждый из них видит своё. Видит себя в то далёкое время, когда услышал этот вот голос, эти вот страшные слова.
Прошлое вдруг стало так близко, так ощутимо. Вот оно. Рядом. В тебе. Тот жуткий день. То воскресенье. Каждый вспомнил себя — где он был, что делал, как стоял, сидел, лежал, шёл, когда обрушились на него эти немыслимо жёсткие слова о войне.
Молодым проще: у них нет этих воспоминаний. Но они тоже молчат, смотрят на пожилых.
Вот голос Сталина. 3-го июля 1941 года он выступил по радио с речью.
Мария Степановна стоит на палубе, вся вытянутая, прямая, неподвижная. Сама, как монумент.
Дождь усиливается, но никто пока не уходит. Слушают… войну, которая звуками разразилась над теплоходом. Строчат пулемёты, рвутся снаряды, свистят бомбы, взрываются мины, рокочут самолёты, стонут люди. Кричат бойцы, бросаясь в атаку: «За Родину! За Сталина!» Вот он — ад войны. Страшное прошлое навалилось на всех. Никуда от него не денешься. Слушайте его, кто не слышал. Слушайте и запоминайте. Этого нельзя не знать! Это нельзя забыть!
Вспоминайте его те, кто пережил. Окунитесь в него опять… на несколько минут.
Шуру кажется, что он уже это всё слышал, видел. Ах да, на Мамаевом кургане… Стены-руины… Там тоже война разговаривала… И здесь… Так похоже…
Мария Степановна с белым, каменным лицом не шелохнётся. Такая вытянутая, тонкая и несгибаемая. Она, оказывается, выше многих мужчин. Что ей видится сейчас? Ведь она всего за неделю до войны вышла замуж. По любви. Но в этот день, когда говорил Левитан, в эти минуты война отняла у неё счастливую любовь. Навсегда.
«Родина-мать» всё ближе и ближе. Она там, на Мамаевом кургане, но кажется — вот она! И когда теплоход поравнялся с ней, то раздался его печальный и прощальный гудок. Он был длинный, протяжный и, казалось, плотный. Его можно было погладить рукой. Этим гудком туристы горестно и торжественно прощались с людьми, которые ценой своей жизни подарили нам нашу сегодняшнюю жизнь.
И вот тут опустили в Волгу цветы. Их, конечно, просто бросили в воду со всех палуб. Но слово «бросили» как-то не подходило к этому моменту, и все верили, что не бросали, а именно опускали цветы в бегущие волны.
Вот они летят, белые, синие, лиловые, жёлтые, розовые, пёстрые. И красные. Красные особенно видны на волнах. Они кажутся то ли огромными каплями, то ли маленькими озёрками горячей крови, которая не тонет и не расплывается в волжской воде.
Цветочный ливень сливается с обычным, водяным. Цветы качаются на волнах вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Но вот обычный ливень начинает их топить. Он всё сильней и сильней. Водяные потоки стремительные, мощные. Кажется, небо хочет переполнить Волгу, чтоб вышла из берегов, а оно посмотрит, что тогда будет?
Этот ливень, грянувший так не вовремя, загнал туристов в каюты. Всех. Кроме Марии Степановны.
Она всё так же несгибаемо стоит на палубе, как солдат в карауле. Мокрая одежда прилипла к мокрому телу. Лицо, голова, грудь — всё исхлёстано безжалостными водяными верёвками. А она стоит.
— Простудится, — беспокоится Шур, — заболеет. Её надо позвать.
— Не заболеет, — уверенно говорит Елена Ивановна. — Не зови. Пусть стоит.
— Она же — серебряная! Смотрите! — восхищённо восклицает Шур.
И все видят — Мария Степановна, действительно, похожа на серебряную, потому что мокрая одежда блестит, сливаясь с ярко-серебряными волосами.
И Мария Степановна, действительно, не заболела.
— Вы совсем одна живёте? — спрашивает её Ромка, встретив в коридоре через день.
Она уже не кажется ребятам такой сердитой и недоступной, как раньше.
— Совсем.
— А… как же, когда болеете?
— А… никак. Вернее, кое-как.
— И никто к вам не ходит… из школы?
— Приходили… Три девочки с красными галстуками. Сходили в аптеку. Пообещали навещать, но больше не пришли. Видно, галочку им надо было поставить… Поставили и…
— А из какой школы?
Мария Степановна молчит, и Ромка чувствует: не скажет.
— Ладно, дознаемся. Н-ну держитесь, помогалкй, — у Ромки сжимаются кулаки, но, глянув на Марию Степановну, он тут же разжимает их. — А сейчас вам… ничего не надо? Ну… сбегать за питьевой водой… или ещё чего, а? Я раз-два…
— Не надо. Ни воды, ни «ещё чего». Спасибо, мальчик.
И разочарованный мальчик отходит от Марии Степановны. Ему хочется что-то сделать. Аж руки чешутся. Но… нечего… Вышел на палубу. Ой, смотрите-ка, волейбол среди Волги! Чудеса. Расскажи — не поверят.
Их теплоход обгонял длинную серую баржу. А на ней люди играли в волейбол. Сетка натянута. Две команды. Как на земле. А мяч — на верёвке. Вот придумали здорово! Длинная такая верёвка. Забивай, куда хочешь, лупи по мячу, как нравится, не страшно!
Обогнали. «Волжанин» ушёл вперёд.
Ромка от нечего делать разглядывает всё, что проплывает мимо. Вон недалеко от берега ещё баржа. Эта стоит. На ней работает экскаваторный кран. Интересно, что он делает? Реку углубляет, что ли?
