Владимир Кобликов - Берестяга
— Ничего не случилось, тетка Марья, — успокоил ее Петька. — В гости к вам пришли.
— Ох, а я подумала… — Марьюшка прислонилась к стене.
— Чего подумала? — потребовал уточнения Петька Нырков.
— Да так… Блажь всякая в голову идет. Заходите в хату…
Таня, увидев ребят, просияла. И Наталья Александровна очень им обрадовалась.
— Какие вы умники. Раздевайтесь!
— С Новым годом вас! С новым счастьем! — оба, как по команде, сказали ребята.
— Спасибо. И вас поздравляю с Новым годом. И всего-всего самого хорошего вам желаю… Садитесь за стол.
Берестяга стушевался. А Петьке — хоть бы что.
— Прошка, кошелку волоки, — скомандовал Петька.
Прохор принес из сеней корзинку. Нырок, будто фокусник, хлопнул над корзинкой в ладоши, сдернул тряпицу и начал выкладывать на стол гостинцы.
На Ныркова действительно смотрели как на настоящего фокусника. Даже Прохор засмотрелся на его проворные руки и ждал, что же Петька еще извлечет из корзины.
Нырков вдруг затих и виновато посмотрел на Наталью Александровну.
«Ты чего, Нырчонок?» — спросил Петьку глазами Берестяга. Петька его понял и в ответ скорчил кислую мину, пожал плечами, что означало на их языке жестов — сомнение.
Таня не выдержала, заглянула в корзинку и захлопала в ладоши.
Петька с испугом поглядел на Наталью Александровну.
— Что у вас там такое? — не удержалась и спросила Наталья Александровна.
Петька закрыл глаза: «Все пропало! Мы погибли!».
Выручила Таня. Она запустила руку в корзину и извлекла оттуда бутылку с густой, вишневого цвета жидкостью. Прошка даже присел от неожиданности. Об этой бутылке он ничего не знал. Эта бутылка — дело Петькиных рук.
— Чудесно! — сказала Таня. — Все есть за нашим праздничным столом. И даже бутылка с шампанским.
И все трое — Петька, Прохор и Таня — одновременно посмотрели на Наталью Александровну.
— Разбойники, — с притворной строгостью заявила Самарина. — Что это? Самогон.
— Что вы, Наталья Александровна! — обиделся Нырков. — Настойка. Вишневая. Бабка моя мастерица делать.
— Сколько же в ней градусов?
— Квасок. — Петькино лицо стало таким невинным, что можно было подумать, будто он принес газированную воду, а не тридцатиградусную настойку, которую для себя специально готовил его дед.
Сели за стол. Марьюшка для такого торжества зажгла лампу-молнию. Все были возбуждены. Ко всем неожиданно пришло праздничное настроение.
— А мне стало весело, — сказала Таня. Сказала всем, а говорила только для Прохора. Берестяга понял это и ответил Тане улыбкой.
— Петя, Петя! Не наливай помногу! А Тане совсем чуть-чуть.
— Мамочка… — Таня сделала вид, что надулась на мать.
— Как хочешь, милая. Только запомни, что ничто так не старит женщину, как слезы и вино.
— За что мы выпьем, мальчики? — спросила Таня.
— Как за что? Вы разве ничего не знаете? — удивился Петька.
— Вы не слышали последние известия? — спросил Прохор.
— Нет, не слышали, — виновато ответила Таня.
— А что произошло, мальчики? — Наталья Александровна даже побледнела.
Марьюшка взялась за сердце и еле слышно произнесла:
— Господи…
Прохор и Петька в один голос (опять, как по команде) объявили:
— Калугу освободили!
— Ох! — Наталья Александровна всплеснула руками.
Таня на мгновение оцепенела, но тут же лицо ее озарилось радостью.
— Калуга! Калуга! — начала напевать Таня. И хлопала в ладоши.
Потом она подбежала к матери и стала обнимать ее, целовать.
Петька смеялся и тоже хлопал в ладоши. А Прохор вдруг помрачнел. Петька заметил это и, толкнув приятеля в бок, тихонько спросил:
— Ты чего, Берестяга?
— Не знаю, — ответил Прохор.
Прохор говорил неправду. Грустно ему стало оттого, что подумал он о том, что Таня теперь может скоро уехать из Ягодного в свою Калугу.
Первый раз в жизни Прохор столкнулся с такой нелепостью, когда большая радость заставляла и радоваться и печалиться.
* * *«Лесорубы» приехали на Лыковский хутор к вечеру.
За дорогу ребята наговорились, насмеялись, набегались «для согреву», так что больше всего им сейчас хотелось отдохнуть в тепле.
Лыковский хутор принадлежал лесничеству. Пять больших домов опасливо отступили от леса, и, притихшие, стояли на небольшой поляне. Без огней в окнах дома казались нежилыми, брошенными… Пахло дымом. И только этот запах дыма вселял надежду, что на хуторе есть жизнь.
Ученики стояли большой группой и ждали, когда вернется к ним Николай Николаевич. Директор пошел узнать, где размещать школьников и колхозниц, которые тоже приехали на заготовку дров. Ученики молчали, а ягодинки о чем-то тихо переговаривались.
Николай Николаевич вернулся с высоким сутулым мужчиной.
Он тихо поздоровался с приехавшими. Похоже было, что ему не хватает воздуха, чтобы говорить громко. Незнакомец почти все время глухо покашливал. Рот его был прикрыт шарфом.
— Значит, — уточнил незнакомец, — у вас тридцать восемь юношей и одиннадцать женщин. Учеников придется разбить на три группы. Так можно?
— Разумеется, — ответил Симаков. — Одна группа пойдет со мною, вторая — с Пчелкиным. Третья, — директор что-то прикинул в уме, — а третья — с Берестняковым. Вот у нас и получилось три бригады.
Директор перечислил тех, кто должен был пойти с Прохором. Под начало Берестяги попали и Петька Нырков, и два Прошкиных недруга — Юрка Трусов и Ленька Клеев, по прозвищу Клей.
— Николай Николаевич, а можно и мне пойти с группой Прохора Берестнякова? — спросил вдруг Саша Лосицкий.
— Пожалуйста, — разрешил директор.
Ребята из бригады Берестяги забрали свои сумки с едою, одеяла, лыжи. Высокий сутулый мужчина повел их в крайний дом.
Хозяин дома, когда ушел мужчина с тихим голосом, тут же ошеломил гостей неожиданным заявлением:
— Воровать, шкоды, кто вздумает, либо приставать к внучке, пристрелю, как облезлого лиса! — И стал для страху дергать носом, похожим на скороспелую картофелину, и ощупывать каждого гневным взглядом.
— Мы сюда не воровать приехали, — с достоинством и за всех ответил Лосицкий.
— А ты кто будешь, начальник? — Дед устрашающе уставился на Сашу.
— Бригадиром у нас Берестняков Прохор, — Лосицкий кивнул в сторону Берестяги, — а я простой член бригады и еще секретарь школьной комсомольской организации.
— Ага! Значит, ты начальник? — набросился теперь старик на Прохора. — Ты за все и ответчиком будешь!
И сразу же подобрел дед. Словно, запугав своих временных постояльцев, он выполнял чье-то неприятное для него поручение и теперь мог снова стать самим собою.
— Теперь будем знакомы… Федор Федорович Брынкин. Объездчик и хозяин сей хоромины. — Пожав всем руки, старик продолжал: — Хозяйку мою зовут Клавдией Семеновной, а внучку — Настей. Еще есть у меня сноха Катерина, но она лежит сейчас в больнице.
— Федор Федорович, — спросил Трусов, — скажи, пожалуйста, кто тот длинный мужик, который нас к тебе привел?
— Мужик длинный, — передразнил Трусова объездчик. — Да это сам лесничий. Игорь Аркадьевич Гуминский.
— А мы-то почем знаем? С виду больно потешный. — Юрка закрыл рот шарфом и передразнил Гуминского: «Устраивайтесь, молодые люди. Желаю вам всего хорошего». — И так здорово передразнил, что даже Федор Федорович умилился.
— Шельмец. Ну, шельмец. Прям, артист взаправский, — старик захихикал. — Чай, я за порог-ат, ты и на меня морду скорчишь?
— А я и при тебе могу. — Трус напялил треух до бровей, зло нахохлился и захрипел — ну точно дедовым голосом: — Воровать, шкоды, кто вздумает, либо приставать к внучке, пристрелю того, как облезлого лиса, — и Юрка стал дергать носом и ощупывать каждого гневным взглядом.
Ребята давились от смеха. Федор Федорович смущенно чесал затылок. И вдруг застекленная дверь с другой половины открылась, и все увидели жену объездчика и его внучку. Они хохотали, держась за животы…
— Ох! Ох!.. Не могу! Уморил! — задыхаясь от смеха Клавдия Семеновна, тучная, дородная женщина.
На фоне ее басовитого густого смеха серебром звенел нежный смех Насти.
Увидав Настю, Трусов стушевался. Таким его ребята еще никогда не видели. Трус — и вдруг смутился перед девчонкой! Странно…
Насмеявшись, Клавдия Семеновна приказала мужу:
— Иди с ребятами, насыпки сеном набей: не на полу же им спать-то. А мы с Настей самоварчик поставим.
— Дело, — сказал Федор Федорович и повел «лесорубов» делать матрацы.
На улице объездчик похлопал Трусова по плечу и сказал всем:
— По сердцу вы пришлись моей Семеновне и Настеньке — значит, теперь полный порядок будет, — и, чему-то радуясь, Федор Федорович захихикал.
