Лидия Чарская - Том 23. Её величество Любовь
— То-то и видно, что милейший, — капризно надувая губки, продолжает Муся, — то-то и видно, если этих милейших людей папа за порог дома выгнал!
Смуглое лицо Веры заливается густой краской.
— Молчи и не рассуждай о том, чего не понимаешь! — строго говорит она младшей сестре. — А сейчас советую тебе идти спать. Это будет по крайней мере самое лучшее — поменьше глупостей говорить будешь.
— Остроумное решение, нечего сказать! — ворчит себе под нос девочка.
— Пойдем, Мусик, право! — ласково уговаривает подругу Варюша.
— Чтобы валяться без сна в постели и вздрагивать при каждом стуке? Но, если тебе так этого хочется, Верочка, я пойду, — тотчас же смиряясь, соглашается Муся и, поцеловав старшую сестру, покорно выходит об руку со своей «совестью» из столовой.
Вера смотрит ей вслед смягчившимися глазами.
Затем она говорит:
— Бедная девочка, как она изнервничалась! Да и все мы волнуемся, все выбиты из колеи. Болезнь мамы, война, все эти ужасы хоть кого с ума свести могут.
Она присаживается к столу и смотрит на Маргариту Федоровну, как та перебирает дорогой севрский фарфор, потом безмолвно встает и направляется к двери. В смежной со спальней больной матери комнате Вера стоит несколько минут, чутко прислушиваясь к тяжелому дыханию спящей за дверью, а потом проходит к себе.
Она спит в бывшей комнате Китти, перебравшись сюда с момента отъезда старшей сестры, чтобы быть каждую минуту готовой помочь больной среди ночи.
В этой комнате жила когда-то, очень давно, их бабка, мать отца, словно передавшая ей, Вере, свой темперамент, свою способность любить насмерть, страстность натуры. Недаром она так полюбила Веру и оставила ей все, что имела, после себя. Она точно предчувствовала повторение себя, своей типа, в этой тогда еще крошке-девочке. Уже будучи матерью женатого сына, покойная Марина Бонч-Старнаковская бежала с красивым поляком, австрийским гусаром, к нему на родину. Когда же красавец-австриец разлюбил ее, Марина Дмитриевна вернулась в Отрадное с тем, чтобы поцеловать маленьких тогда внучат, особенно свою любимицу Веру, испросить прощения у мужа и покончить самоубийством. Ее вытащили мертвую из пруда, отнесли к обезумевшему от горя мужу, простившему ей все и обожавшему эту странную и мятежную до седых волос женщину.
Неужели и ее ждет такая же печальная участь?
Нынче она думает об этом снова.
Дождь идет не переставая, и звуки флейты еще поют там, среди ночной темноты. Когда замолчит этот Размахин? Душу надрывает его игра! С нею острее чувствуются муки воспоминаний.
"Что-то он делает теперь? Где он сейчас?"
— Где ты, солнышко мое? Где ты, моя радость? — страстно шепчет девушка, протягивая вперед смуглые тонкие руки.
Она не охладела к Рудольфу; наоборот, ее чувство как будто выросло и окрепло, и нет ни одного часа на дню, чтобы она не думала о нем.
* * *
Муся просыпается среди ночи и садится встревоженная на постели.
Прислушавшись, она говорит спящей тут же подруге:
— Варюша, проснись… Что это такое? Как будто пожар? Ты слышишь? Что это за шум, Варюша?
Темная головка "мусиной совести" с трудом отрывается от подушки, она бормочет спросонок:
— Спи, спи! Чего тебе не спится? Еще рано!
Но шум многих голосов, какие-то крики, пыхтенье автомобиля, лошадиный топот и ржанье, ворвавшееся как будто во все углы и закоулки усадьбы, сразу протрезвляют заспавшуюся Карташову.
— Мусик! Неужели же это — немцы?
Муся вся съеживается от ужаса.
— Так скоро, не может быть!
— Ах, все может быть в это ужасное время! Одевайся скорее! Или нет, постой, я раньше посмотрю.
Варюша вскакивает с постели и бежит к окну босая, похолодевшей рукой отдергивает штору и с криком отступает назад, в глубь комнаты.
На дворе светло, как днем. Несколько ручных фонарей движутся во всех направлениях. Огромный костер пылает на площадке пред домом. Вокруг него стоят какие-то люди в касках и шинелях внакидку. В стороне пыхтит автомобиль. Кто-то отдает приказания твердым, громким голосом.
Муся спрашивает подругу:
— На каком языке он говорит, Варюша?
— Немцы! Немцы пришли! Все пропало! — шепчет та.
Где-то за стеною слышится негромкий, жалобный плач.
— Ануся! Это плачет Ануся. Или Верочка? Верочка, сюда, к нам! — лепечет растерянная Муся и бесцельно бегает по комнате, хватая попадающиеся под руку предметы, торопливо одеваясь и наскоро закалывая косы.
Стук в дверь, сильный и резкий, заставляет девушек рвануться друг к другу и замереть так, обнявшись, глядя на дверь.
— Успокойтесь, девочки, ради Бога! Это я, Вера.
— Боже мой! — восклицает Варя. — А мы думали…
— Нечего бояться. Вот дурочки! И чего вы боитесь? Ну, да, немцы здесь. Неприятельский отряд зашел сюда, по дороге к крепости… Кажется, драгуны. Офицеры были очень корректны и просили разрешить им через управляющего пробыть на постое в усадьбе с эскадроном одну эту ночь. Я велела сказать, что мама больна. Они обещали быть тихими. Солдаты расположились во дворе, офицеры в доме. Я распорядилась подать им ужин.
— Ужин нашим врагам? — почти с ужасом восклицает Муся, отскакивая от сестры.
— Что ты хочешь, девочка? — останавливает ее та. — Лучше мы сами предложим им, нежели они…
— Но ведь ты говорила, что они — рыцари. Так по какому же праву они требуют?
— По праву воюющих. Что вы? Что вам надо, Маргоша? — неожиданно обращается Вера к хохлушке, влетевшей в комнату.
Та, задыхаясь от волнения, молчит несколько секунд и лишь затем отвечает:
— Вера Владимировна, голубочка моя! Да что же это такое? Да есть ли силы терпеть эти гадости, мерзости эти! Вы им ужин приказали подать, а они шампанского и коньяка требуют. Я по-ихнему бормотать не умею, а Ануська научилась… она у Августа Карловича долго жила. Ей немчуры таких пакостей наболтали, что девчонка сама не своя, сейчас ревет, ручьем разливается.
Вера прерывает ее:
— Постойте, постойте, Маргоша! Толком объясните, кто наговорил и кто шампанское требовал. Ничего не понимаю.
— Все требовали, все галдели… и старший их. Гостя они сюда, видите ли, еще из своих какого-то ждут, так угостить хотят чужим добром на славу. И еще, голубочка Вера Владимировна, хотела я севрский сервиз да серебро спрятать, так куда тебе: присосались к ним они, прости Господи, как клещи.
В глазах Веры недоумение, но она все же говорит:
— Дайте им все, что надо, лишь бы не напугали мамы.
— Да, вот еще: вас они требуют…
— Как это требуют? Кто смеет требовать? — возмущается Вера.
— Ануся говорит. Ей приказали. "Веди, — говорит, — сюда твоих молодых хозяек; нам скучно ужинать без дамского общества. Да и сама, — говорит, — приходи; и на тебя, — говорит, — охотники найдутся".
— Что? — Губы Веры дергаются. — Я выйду к ним. Мне кажется, здесь какое-то недоразумение, — взволнованно говорит она и твердыми шагами направляется к двери.
Вдруг Муся вскидывается, как птичка, со своего места и поспешно бросается за нею.
— Не пущу тебя одну, не пущу, ни за что! Вместе пойдем, Верочка, пойдем вместе!
— И я, и я тоже! — присоединяется Варюша.
— Ой, напрасно, барышни, ой, куда лучше было бы задними ходами да прочь отсюда! — останавливает их Маргарита. — Сердце мое чует беду. Уж куда лучше было бы бежать!
— Бежать без мамы? А как мы с мамой убежим? — тихо роняет Муся.
— Вздор один! Никуда мы не убежим, никуда нам бежать не надо, да и никаких ужасов в том, что немцы пришли сюда, еще нет. Конечно, лучше всего обратиться к их командиру или начальнику и попросить его покровительства, — и Вера хмурит свои черные брови.
Муся чувствует себя при этих словах, как под ударом бича.
— Просить покровительства у наших врагов! — восклицает она. — У людей, которые убивают мирных жителей.
В соседней комнате слышатся звон шпор и громкие голоса.
Проходит еще мгновение — и у дверей появляются четверо в офицерских мундирах прусского кавалерийского полка.
— Guten Abend, meine Fraulein (Добрый вечер, барышни), — говорит высокий белокурый офицер, беглым взглядом окидывая четырех сбившихся в тесную группу девушек, и делает общий поклон.
Трое остальных, с любопытством разглядывают испуганных обитательниц дома.
— Не волнуйтесь, барышни, — говорит первый офицер по-немецки, — и успокойтесь, пожалуйста! Никто не причинит вам ни малейшего вреда. Напротив, мы все — я и мои товарищи — просили бы вас оказать нам честь и отужинать вместе с нами.
Новый поклон и продолжительная пауза. Вдруг Муся с горящими ненавистью глазами выступает вперед.
— Милостивый государь, — отвечает она по-немецки звонким, рвущимся на высоких нотах голоском, — я и моя сестра настоятельно просили бы вас вот именно избавить нас от этой чести.
