Владимир Машков - Последний день матриархата
По-видимому, она нашла, что в тексте пьесы нет ни моего художественного свиста, ни Саниного вдохновенного монолога.
– Красовский! Сережа! – позвала Марина Николаевна, но неуловимый Красовский вновь исчез.
Саня наклонился к моему уху:
– Пора уносить ноги, а то худо будет!
В одно мгновение я вышел из образа хулигана и вновь очутился в привычной оболочке примерного ученика. От испуга у меня задрожали коленки, когда я понял, что натворил.
Я вскочил и ринулся к выходу. Сослепу (я же снял очки, когда вошел в образ хулигана) я наткнулся на осветительный прибор. Тот грохнулся со страшным шумом. Раздался звон разбитого стекла. Девчонки завизжали. Я запутался в проводах, упал и почувствовал, что погибаю.
И тут кто-то быстро поставил меня на ноги, крепко сжал мою руку и решительно приказал Саниным голосом: «Надень очки!»
Я нацепил на нос очки и еще больше ужаснулся. В студии царила страшная неразбериха. Но осматриваться мне было некогда, потому что Саня тащил меня к выходу.
Мой друг открыл тяжелую дверь, и мы очутились в коридоре.
– Держите их! – крикнула нам вдогонку Марина Николаевна.
Как мы были рады, что никого нет в коридоре, а полумрак облегчал побег. Мы оглядывались – за нами никто не гнался.
Но тут Саня допустил оплошность. Он решил запутать следы, рванулся влево в боковой коридор и потащил меня за собой.
Путь нам преградила стеклянная дверь. Мы с Саней сходу на нее налетели. Стекло не выдержало и грохнулось наземь.
Саня упал, а я повалился на него.
Папа приходит на выручку
– Итак, фамилия, имя?
Инспектор детской комнаты милиции в капитанских погонах строго посмотрела на Саню.
Мой друг показал на забинтованную голову и промычал нечто невразумительное, мол, когда упал, отшибло память.
– Все ясно, в результате травмы потерял память, а заодно и дар речи?
Женщина с погонами капитана слегка улыбнулась. Как ее назвать? Раньше были капитанские дочки, а теперь дочки становятся капитанами.
Саня поспешно кивнул забинтованной головой – инспектор детской комнаты верно уловила его мысль.
– А ты можешь отвечать? – капитан обратилась ко мне.
– Могу, – сказал я и поморщился.
Я счастливо отделался – у меня было всего несколько порезов на руках, их залили йодом, и до сих пор щипало.
Весь удар на себя принял Саня, потому и больше пострадал.
Я привык говорить правду, а потому не скрывал, как меня зовут и кто мои родители. Но при этом я думал – позор, до чего я докатился, попал в милицию.
Саня сидел с видом человека, который случайно очутился в милиции и готов немного потерпеть, пока недоразумение уладится, но не больше. Мой друг хранил гордое молчание вовсе не из-за того, что боялся попасть под горячую руку своей мамы, хотя ей и под холодную руку не рекомендовалось попадать – как-никак рука бывшей баскетболистки.
И все-таки Саня не боялся. Саня страдал.
Когда под тяжестью наших тел рухнула стеклянная дверь, в коридор высыпали люди. Появилась и Марина Николаевна. Все не на шутку перепугались. Мы с Саней были в крови (в основном, конечно, мой друг). Но в медпункте, куда нас мгновенно доставили, после обследования сказали, что ничего страшного не произошло, перевязали Саню, помазали йодом мои царапины и влепили нам на всякий случай по уколу. А потом решено было нас передать в детскую комнату милиции.
– За хулиганский срыв записи высокохудожественного произведения, – заявила режиссер.
Саня ужасно обрадовался, когда узнал, что сейчас появится милиционер.
– Вот увидишь, он во всем разберется, – шепнул меня Саня. – И нас тут же отпустят.
Нацепив на нос очки, я вновь превратился в пай-мальчика, бояку и трусишку. А потому при одном упоминании милиции я задрожал противной и унизительной для человеческого достоинства дрожью. Больше всего я боялся, как бы сейчас не появился папа. Я был уверен, что папино сердце не выдержит, когда он меня увидит здесь и в таком состоянии.
Ну, то, что в медпункте были одни женщины, моего друга вовсе не удивило. И его мама была врачом. Но когда вместо одетого в плащ с поднятым воротником, в широкополой шляпе и в темных загадочных очках сыщика пред нами предстала румянощекая женщина в милицейской форме с четырьмя звездочками на погонах, мой друг и вправду потерял дар речи. Все, отчаялся Саня, и здесь сплошные женщины. Справедливости от них не жди. И тогда Саня замкнулся и ушел в себя.
Капитан дотошно всех расспросила, осмотрела место происшествия, составила протокол, а потом повела нас в детскую комнату милиции.
И вот мы сидим напротив инспектора, я отвечаю на вопросы, а Саня по-прежнему молчит.
– С какой целью вы пришли на студию? – обратилась ко мне инспектор.
– Папу повидать, – честно ответил я и объяснил. – Мой папа… выступает по телевидению.
– А почему ты на студии не сказал об этом?
Я знал, почему я не признался, кто мой папа. Если бы режиссер услышала мою фамилию, она бы тут же разыскала папу, а именно этого я больше всего и боялся.
– Ясно, – сказала инспектор, – не хотел, чтобы отец узнал. Но ведь все равно узнает. Я вынуждена буду сообщить родителям.
Да, как ни крути, наказанья рано или поздно не миновать. Но лучше попозже.
– Как вы успели столько там натворить? – полюбопытствовала капитан.
– Мы нечаянно, – промямлил я.
– А поподробнее можно?
Я стал рассказывать, как мы случайно оказались на записи детского спектакля, как вошли в образ хулиганов и когда стали действовать, как в жизни, нам сказали, что мы сорвали спектакль.
Только несколько дней спустя я узнал от папы, из-за чего произошла эта путаница. Неуловимому Красовскому поручили привести двух способных мальчишек, которые справятся с ролями хулиганов, потому что прежние юные актеры переели мороженого и слегли с ангиной. Красовский в суматохе забыл обо всем на свете, а когда мы подвернулись под руку, решил сделать из нас актеров. И, как видите, своего добился.
– О чем спекталь? – поинтересовалась капитан.
– Для детей младшего школьного возраста, – поморщился я. – Там лоботрясов и двоечников перевоспитывают в два счета. Прочитали им мораль, они тут же покаялись в своих грехах.
– Понятно, – сказала инспектор, – жизнью там и не пахнет.
– Ага, – поддержал я женщину в капитанских погонах, – как говорит мой папа, даром перевели продукты.
Саня долго выдерживал характер, а тут и он решил подать голос:
– Я там говорил о матриархате.
Инспектор неожиданно приняла его сторону:
– Ты прав, много бед от того, что в семье главенствует женщина.
Обрадованный, что нашел поддержку там, где вовсе не предполагал ее обрести, Саня решил высказать все, что накипело в душе.
– Человечество медленно, но неуклонно движется к своей гибели, – мрачно закончил Саня свои разглагольствования о матриархате.
Инспектор слушала его внимательно, ни разу не перебила, но сама начала с того, чем кончила.
– А почему женщина главенствует в семье? Вовсе не потому, что ей хочется, а потому что вынуждена. Не кажется ли тебе, что женщины взвалили на свои хрупкие плечи самые большие тяжести? – инспектор показала на капитанские погоны. – А мужчины оставили себе рыбалку, телевизор, футбол. У тебя кто мама?
– Врач-травматолог.
– А папа?
– Футболист, – ответил Саня и тут же поправил себя: – Он был футболистом, а сейчас тренирует мальчишек.
– Вот видишь, – инспектор развела руками.
– Вижу, – печально вздохнул Саня.
– Кстати, – инспектор взяла ручку, – мы с тобой еще не познакомились.
И пришлось Сане выложить капитану все о себе. Когда инспектор заканчивала полное Санино жизнеописание, дверь распахнулась, и на пороге появился папа. А за ним, возвышаясь над папиной лысиной, выросла фигура режиссера.
– Он? – спросила Марина Николаевна.
Вместо ответа папа бросился ко мне, и мы обнялись.
Потом папа отстранил меня, быстро оглядел, ощупал. Я заметил, как блеснули слезы под стеклами его очков.
– Папа, со мной ничего не случилось, – радостно сообщил я и еще раз с удовольствием повторил: – Папа…
Как долго – целых два дня! – я не произносил этого слова – папа. Какое это прекрасное слово – папа.
Наконец, папа оторвался от меня и увидел Саню, всего в бинтах, ссадинах и царапинах. Папино доброе сердце не выдержало, папа бросился к Сане и прижал к груди моего друга.
– Мальчики, что вы натворили? – взволнованно бормотал папа. – Как вас угораздило?
При появлении папы инспектор вскочила, от смущения разрумянилась еще пуще и поправила прическу, бросив торопливый взгляд в зеркало, висевшее на стене.
– Это ваш? Ваши? – спросила капитан, когда папа обнял разом нас двоих.
