Анатолий Мошковский - Река моя Ангара
Я так и не понял, что хотел сказать брат, и, наверное, все бы тем и кончилось, он надел бы просохшую одежду, поворчал на неполадки, а наутро пошел на работу. А там, глядишь, и дожди перестали бы… Но тут черт дернул Марфу за язык.
— Мог бы и в доме жить, сам не захотел, — сказала она.
Вот и все, кажется, что было сказано, и ничего больше. Но этого было достаточно для Бориса. Он странно вдруг преобразился, задумчивость и печаль сразу исчезли с его лица. Он встряхнул длинными волосами.
— А как я должен был поступить? — Он все повышал голос. — С ребенком ведь она… Что я, не человек?
Я притих в уголке. Никогда не видел я брата таким.
— Человек, — пропела Марфа, но таким тоном, что всякому было бы ясно: не очень уж он стоящий человек.
— Марфа! — крикнул Борис, и лицо его исказилось от боли.
— Ну? Чего тебе?
И пошло, пошло. Если б даже у меня была память, как у счетной машины, не запомнил бы я всего того, что наговорили они друг другу. И кончилось все тем, что Борис вскочил с табурета и стал поспешно натягивать сырые штаны и рубаху, потом накинул брезентовую куртку, тоже насквозь пробитую дождем, открыл дверь — завизжал на проволоке кирпич, и где-то во тьме, за хлопнувшей дверью, зачавкали шаги по жидкой, расхлябанной земле.
Я сидел как оглушенный.
— Не хватало еще, — сказал дядя Федя, — все, кажется, было на месте, жили как люди, а тут на тебе… Неладно… — Он махнул рукой и ушел в свой закуток.
Вера, хранившая во время спора молчание, тоже бросила фразу:
— А чего он ко всему цепляется? Дай вашему брату слабину — на шею сядете.
Серега оказался менее многословным.
— Дураки, — бросил он, — делать больше нечего.
Марфа никому не отвечала, лицо у нее как-то странно застыло, губы сузились, поджались, и никак нельзя было понять, радуется она, что не отступила, не умолкла вовремя, или сожалеет об этом.
Ссорились в палатке довольно часто, и чаще всего тетя Вера с мужем. То он оставит в винном отделе магазина лишнюю десятку, то явится домой в полночь, но о том, насколько серьезно Борис поссорился с Марфой, я догадался только поздно вечером: брат не вернулся домой.
Вначале Марфа будто не обратила на это внимания, получше укрыла клеенкой от капель и дождевых струек книги, приготовила чай, прибралась. А потом я вдруг услышал за стенкой ее громкий шепот, всхлипывания и слова тети Поли:
— Не бойся, у товарищей обсушится… Не старый, ничего с ним не сделается.
Я не знал, как относиться к случившемуся. Конечно, Марфа права: куда лучше было бы жить в деревянном доме, но, с другой стороны, не следует особенно злить человека, мокрого и голодного, который четыре километра тащился по грязи с работы.
Ночью, просыпаясь, я слышал вздохи и всхлипывания Марфы: встала она с осунувшимся, побледневшим лицом. Борис не явился и на следующий день, и я слышал, как тетя Поля прошептала Марфе в своем закутке:
— Денег нет? А товарищи на что? Накормили, небось…
Но хотя тетя Поля и утешала ее, вернувшись к себе, Марфа села на койку, обхватила руками колени и стала напряженно смотреть в угол.
Еще через день ветер разогнал тучи, а возможно, они просто иссякли, как иссякает вода в рукомойнике: нажал поршенек, а воды нет — пусто, беги с ведром к будке. Так или иначе, но дождь прекратился, и солнце стало упорно исправлять все, что натворила непогода. Оно уже обсушило дорогу и доски тротуарчиков, выпило неглубокие лужицы и влагу с лужка, а Борис все не являлся в палатку. Правда, дядя Коля сообщал вслух — так чтоб и Марфа слышала, — что видал его в бригаде живым и здоровым, и это чуть успокоило меня.
Несколько раз уже обегал я все палатки в поисках Бориса, расспрашивал у знакомых мальчишек — брата в палаточном городке не было: очевидно, поселился где-нибудь в верхнем поселке, расположенном прямо в тайге.
И всякий раз, когда я прибегал ни с чем в палатку, я тоже не докладывал Марфе прямо: дескать, Борис нигде не обнаружен. Я отлично понимал, что ей не хочется показывать другим, как она волнуется и переживает. И потому что я хорошо знал это, я при Марфе говорил Коське:
— А ты знаешь, я Бориса искал, где только не был!..
— Не бойся, вернется, — отвечал Коська.
Ах, как хотелось стукнуть его по круглой башке, но я сдерживался.
— Сам знаю. Его видали в магазине и на почте.
И всякий раз после такой беседы я ловил на себе благодарный взгляд Марфы.
До чего же все получилось нелепо! Повздорили немного, подумаешь, велика беда, так нет же: хлопнул дверью и ушел, обиделся, дескать. Живет себе где-то, как подпольщик, на конспиративной квартире, и нет ему никакого дела, что Марфа плачет по ночам, а днем ходит с опухшим от слез лицом и делает вид, что ничего не случилось.
А разве думает он обо мне, своем брате?
Плевать ему, если попаду я под самосвал или утону в реке. Брат называется! Правда, я не из тех, которые тонут: после рейса через пороги мне все трын-трава! Но ведь надо же проявлять хоть маленькую заботу о братишке!..
Я сам себя утешал, крепился, пропускал мимо ушей наглые заявления мальчишек: «Ну как, беглец не вернулся?» Но все-таки до чего же опостылела мне жизнь без Бориса! За стенкой Серега пересмеивается с Катей, Вера бранится с дядей Колей, дядя Федя баском укоряет в чем-то тетю Полю, а здесь живи немым, как рыба, да гляди в грустные синие глаза Марфы! Даже брань в нашем закутке и то, кажется, обрадовала бы сейчас меня…
Нет, Борис, нельзя так.
И откуда было знать мне, что Борис вернулся в то время, когда Марфа полоскала в Ангаре белье? Я, исполнявший обязанности носильщика, смотрел, как Марфа, подоткнув подол старенького сарафана, с небольшого гладкого валуна полоскала мои и Борисовы майки и ковбойки, пускала по течению, резко двигала из стороны в сторону, выжимала и бросала в таз.
Я давно уже привык к натруженному, усталому реву порогов, к черным спинам тысяч камней, и убери сейчас этот шум — мне будет не хватать его. У грозных порогов паслись на привязи чьи-то козы, валялись битые бутылки и консервные банки. Я смотрел на них и вспоминал своего дружка Кольку, главного ракетостроителя нашего города, и было ясно одно: теперь бы я никогда не согласился быть у него на побегушках и уже не дрожал бы при скрипе калитки… А что касается сахарного гороха — пропади он пропадом!
Впрочем, сейчас и Кольке нечего пугаться: его сестру увез сюда Борис… Опять Борис… Ах, будь он неладен!
Потом я стал выжимать белье, уже сложенное в газ, и, напрягая все силы, добивался того, что выгонял из жгута по струйке воды. Не то что прежде: ни капли не мог выжать после Марфы!
А потом мы несли белье к палатке, нам повстречалась ватага мальчишек, и мне стало смешно оттого, что когда-то мы с Колькой стеснялись даже развешивать на веревках белье. Ну и дурачье!
А когда мы пришли в палатку, там сидел брат.
— Боря! — вскрикнула Марфа и чуть не уронила таз с бельем.
— Он самый. — Брат, не поднимая головы, листал за столом «Новый мир».
Марфа напряженно смотрела на него, и лицо ее каждое мгновение менялось.
Я застыл, ожидая, что будет дальше.
— Есть хочешь? — спросила Марфа.
— Нет.
«Только-то, — подумал я, — больше и сказать нечего, а не видались-то целых три дня».
Так до самой ночи ничего особого и не сказали они друг другу, а когда маленькая стрелка будильника подползла к двенадцати часам, меня стало клонить в сон, и я так и не узнал, состоялся ли разговор. А через неделю все пошло по-старому, и я забыл об их разладе.
Давно отгремел у Ангары чудовищный массовый взрыв, о котором я узнал от Сереги, когда был в бригаде. Между поселком и городом стали ходить еще два пассажирских автобуса, и сообщение более или менее наладилось. На домах появились три новеньких почтовых ящика, и теперь не нужно было бежать с письмом за километр. Просто странно было подумать, что когда-то мы жили без электричества: во все палатки провели и свет и радио, даже на улице и там загорелись фонари…
Однако острее всего запомнил я тот день в конце октября, когда сломали первую палатку. Я вернулся из школы и даже успел сделать уроки, когда ко мне прибежал дружок Иван.
— Ломают! — крикнул он. — Будут дрова!
Брезент палатки свернули и увезли на склад а перегородки и полы разрешили пустить на топливо, и я приволок домой с десяток досок. У палатки я принялся рубить их топором.
Когда я разделывался с последней доской, подошел Борис в заляпанных грязью сапогах.
— Так ее, так… Скорей бы и до нашей добраться!
— Теперь уж недолго, — сказал я и набрал в охапку дров.
Настали холода, и вся жизнь ушла под брезент, в тесные клетушки. Женщины, устроив однажды субботник, тщательно залатали брезент, забили щели в полу паклей и кусками старых валенок. В октябре гнус исчез, и Марфа оказалась безработной. Она до весны пошла работать в столовую, до тех пор, пока не появятся ее «кормильцы» — мошки и комары. Осень была сухая, и я из школьных окон видел тайгу: литым золотом горели лиственницы перед тем, как сбросить свою мягкую узорчатую хвою, ярко рдели рябинки, и остроголовые сопки стали туманней, точно отдалились.
