Анатолий Мошковский - Река моя Ангара
— Как там дедка? — время от времени, не оборачиваясь, спрашивал Василий у начальника водного участка.
— Что надо!
Внезапно сильное течение кинуло баржу влево. Трос натянулся, катер застыл на месте. Баржа меж тем неслась на бурун.
— На камни летит! — крикнул начальник, и кровь схлынула с его краснощекого лица.
Василий с силой повернул тугой штурвал. Катер, круто завернувшись, пошел против течения, а баржа чиркнула бортом по буруну и пронеслась мимо.
Начальник выдохнул. Кровь стала медленно возвращаться к лицу.
— Новая струя! — крикнул капитан. — В том году не было.
Когда проскочили порог, я вышел из рубки. Я отдыхал от напряжения и страха, вдыхал прохладу, жадно глядел по сторонам.
Мимо проходили острова, заросшие негустым лесом, тянулись низкие луга, и совсем не верилось, что пять минут назад эта гладкая и чистая вода неистовствовала, бурлила, разорванная на сотни струй. Нервишки мои успокоились. Ох, и гадкое это дело — расшатанные нервишки!
Впрочем, течение постепенно увеличилось, спереди доносился, все нарастая, шум, и катер с баржей несло в разинутую клыкастую пасть второго, самого грозного порога.
Черные, как гнилые зубы, камни то вылезали из воды, то проваливались, захлестываемые гребнями волн.
Река ходила ходуном, гнала косые валы. И хотя я, можно сказать, был уже не новичком в этом деле, душу мою опять медленно забирал страх, и я попятился поближе к рубке…
Гошка же — черт бы его побрал! — и внимания не обращал на приближающийся рев. С головы до ног мокрый, с всклокоченными волосами, он держался возле матросов, помогал измерять шестом глубину, спускался зачем-то в машинное отделение и сидел у стального крюка-гака, глядя на буксирный трос.
Ну, как тут спрячешься в рубку! Ведь прохода потом не даст. И я стоял у рубки, вцепившись в поручни, точно меня приварили к ним. Намертво стоял.
И снова рев. И брызги встают выше рубки. А корпус катера судорожно сотрясается и ноет под ударами валов и проносится меж кривыми черными плитами, прыгая то влево, то вправо.
И я не ушел. Я выстоял этот страшный порог.
Но еще не все. Чуть пониже его — у́лово: огромный, на полкилометра водоворот. В нем неторопливо кружатся обгрызанные, измочаленные на камнях стволы сосен, остов рыбацкой лодки, сучья и шапки пены.
Бревна, как торпеды, застучали по корпусу, и Василий, лавируя между ними, уводил катер от прямых ударов и ставил под косой, скользящий, неопасный удар. Такой удар не мог помять обшивку корпуса.
И снова от левого берега шло навальное течение, занося баржу в сторону. Рывок штурвала — и катер стал носом к течению, и опять трос напрягся, и баржа выпрямилась…
Гошка помахал руками в воздухе и послал дедушке рукопожатие.
— Нормально!
Тот в прежней позе стоял у штурвала: чуть сгорбившись, широко расставив ноги.
— Теперь все? — спросил я усталым от долгого напряжения голосом.
— Почти, — улыбнулся Гошка, — еще один орешек раскусим, и тогда будет все… Недолго уже.
А с Ангары опять надвигался глухой и недобрый шум…
21
А потом я ступил на землю, крепкую и надежную, и опустился в траву. Над лугом летали стрекозы, и, наверное, стрекотали кузнечики. Об этом я мог только догадываться, потому что в ушах стоял рев и грохот, а земля вместе со мной качалась, кренилась справа налево и все норовила опрокинуться, и я крепко держался за нее руками…
Через час, пошатываясь, пошел я в поселок через луг, и шатался я не потому, что под ногами были кочки и выбоины. Меня все еще шатала река. Берега, небо, сопки, поросшие тайгой, солнце — все это теперь казалось не совсем таким, как утром, и я сам не мог понять, что со мной случилось, почему мои глаза стали смотреть на мир по-иному…
А когда я пришел наконец к палатке, Марфа чистила картошку.
— Пособирай щепок, — сказала она и как-то особо посмотрела мне в глаза.
Я кинулся искать топливо, принес несколько ведер, вывалил возле плиты и брякнул:
— А я через пороги прошел.
Марфа подняла голову.
— На катере, — пояснил я, — через три порога.
Марфа смотрела на меня примерно так, как смотрели бы на человека, который объявил бы, что побывал на Венере или Сатурне.
— Не веришь? На, попробуй — мокрая еще! — Я протянул ей полу курточки.
Марфа и Борис, кажется, поверили после подробных рассказов, как все было. Поверили и Катя с Верой, и дядя Федя с Колей, но что касается Сереги, так он несколько дней поднимал меня на смех, как только я пытался заикнуться об этом рейсе через пороги.
— Ты что, считаешь меня за дурачка?
Я убеждал его, вызывался начертить точную карту рейса. Но Серега только отмахивался, плутовато подмигивал дяде Феде:
— Какой герой, а? Слышишь, ты поверил бы, что к тебе в колодец спустился бы вот такой оголечик и поджег бикфордов шнур, а? Заливай, да знай меру.
Даже слезы выступили на глазах у меня. Не верит…
— Да я не про взрывы, я про пороги!
— А какая разница? Там, может, еще рисковей, чем у нас… И потом, почему в газете о тебе ни слова?
Это была правда: в местной многотиражке и в областной газете появились заметки об этом рейсе, упоминались имена Гошкиного брата и механика, начальника участка, дедушки-шкипера и даже матросов. А вот о нас с Гошкой ни слова. Я хотел было привести Гошку, пусть подтвердит, но потом раздумал: еще сболтнет, что я не очень-то героично вел себя на катере…
И самое плохое было то, что своим неверием Серега сеял сомнение и у других жителей палатки, особенно у Коськи. Вообще Серега не считал меня серьезным человеком. Он насмешничал и разыгрывал меня. Как-то я спросил у него, как они закладывают в скалы взрывчатку. Серега без улыбки утверждал, что для этого у них есть особые горные мины с часовым механизмом: заведешь на нужную минуту — мина и взорвется. А еще иногда такие мины сбрасывают с самолетов: это там, куда трудно забраться взрывнику…
Я слушал, приоткрыв рот, и, если бы дядя Федя, тоже слушавший все это, не хмыкнул, я принял бы брехню за чистую монету. Серега уверял, что все это сущая правда, и однажды, зайдя с работы домой, достал из брезентовой сумки медный патрончик и сказал:
— Вот он, взрыватель мины… Убери руки — взорвется…
Я обижался, злился, пытался ссориться с Серегой, но тот даже ссору не принимал всерьез и при всех издевался надо мной. И как-то незаметно получилось так, что я все больше и больше попадал, как говорится, в его орбиту, жадно прислушивался ко всему, что говорил Серега.
Впрочем, чего ж тут удивляться. В том, что делал Серега, было что-то необычное. Борис — тот ставил опоры, лазал на них в своих «когтях», тянул линию. У дяди Феди работа тоже не ахти какая: буровым молотком бурил скалу. Я и в своем городке видел, как у вокзала рабочие отбойными молотками срывают с мостовой старый асфальт…
А вот Серега имел дело со взрывчаткой. Шутка сказать! Он, как и все мужчины, по утрам уходил из палатки и потом даже за десятки километров давал о себе знать взрывами, и подчас такими, что земля под ногами сотрясалась, оконце в палатке исходило дрожью… Потом Серега являлся с работы запыленный, усталый, брызгался, как маленький, у рукомойника, лил за шиворот воду своему неуклюжему Коське, весело переругивался с женой по поводу «небольших габаритов» котлет и аппетитно хрустел свежими огурцами, не переставая клясть тех, кто привозит их сюда с юга и продает по трешке за пару…
Наконец, не вытерпев, в одно из августовских утр я вынырнул из-за ствола лиственниц перед Серегой. Серега, сидевший под кустами ольхи, среди надорванных мешков и рыжих обрывков бумаги, вскинул голову:
— Тебя звал кто-нибудь? По пригласительному билету или зайцем?
«Сердится — это хорошо, — подумал я, — не будет так задаваться».
— Не знаешь, что посторонним запрещается быть в расположении бригады? — Серега пододвинул поближе к себе связку черных бикфордовых шнуров с медными капсюлями на конце.
— Откуда мне знать?
— Сиди и не приближайся. — Всегда смешливое лицо Сереги с круто торчащим, как у циркового клоуна, носом на этот раз не было расположено к улыбкам.
Он навертывал на деревянную болванку шуршащую, как жесть, пергаментную бумагу и совком засыпал в бумажный стакан аммонитку — белый порошок — из надорванного бумажного мешка. Потом вставил внутрь капсюль с куском шнура.
Под кустом, на обрывке мешка уже лежали рядком похожие друг на друга, как родные братья, шесть патронов с хвостиками.
— Мины? — спросил я, все сразу поняв.
— Эге. — Серега продолжал уминать пальцами аммонит в стакане, крошить комки. — Больше вопросов нет? Поди-ка прогуляйся. Не люблю я, когда возле аммонита посторонняя шпана сидит.
— Не хочу я гулять, — сказал я, — нагулялся, как к вам тащился. Едва нашел…
Серега аккуратно положил новый заряженный патрон к остальным.
