Юрий Бородкин - Санькино лето
— Дедушко Арсений мастеровой был человек на все руки: и плотничал, и по столярному, и бондарил. Косы наставлять все к нему несли. Бывало, целый день у верстака, стружек настружит ворох, вся поветь как в снегу. А запах-то какой! — Бабка для чего-то потрогала стамески, вздохнула. — Седня не работают — грешно. Положи-ка, батюшко, пилу, чего доброго, ширкнешь по пальцам, — сказала, а сама взяла веревку и ушла в лес наломать осиновых веток для Зинки.
Алешка потолкался около дома и только вывернул за угол, перебирая палкой ребра тына, — навстречу черпая, лохматая собака: заурчала, шерсть подняла дыбом. Выручил рыжий парень с ружьем на плече и корзинкой, повешенной на ствол.
— Тузик, не тронь! — остановил он собаку.
Тузик замахал хвостом, уши приложил, и злость растворилась в его желтых глазах. Довольный Алешкиным замешательством, парень скалил редкие зубы. И лицо и руки его до самых локтей были обрызганы конопушками, а на широком, приплюснутом носу они сливались в пятно. Ворот клетчатой рубашки расстегнут почти до пояса, каленая солнцем грудь красна, как арбуз. Ростом парень был повыше Алешки и плечами покрепче.
— В гости приехал? — спросил он.
— В гости.
— К Глафире?
— К бабке Глаше, — поправил его Алешка.
— Понятно. Пойдем, если хочешь, по чернику, заодно поохотимся.
— Пошли, — согласился, не раздумывая, Алешка.
— Только ты посудину возьми.
Алешка достал из щели ключ, сбегал в избу за корзинкой. Парень кивнул в сторону задворья:
— У твоей Глафиры анисовка скусная, красная. Наколоти на дорожку.
Алешка не мог отказать парню. Тот был старше его, имел настоящее ружье и собаку! Об этом можно только мечтать.
Пошли вдоль оврага по хрусткой свежей кошенине. Внизу за ольшаником угадывалась река.
— Во-он туда мы забредем, на Каменную гриву. — Парень аппетитно откусил пол-яблока и показал рукой на край земли, где желтела песчаная осыпь. — Черники там — прорва.
— На какую гриву? — не понял Алешка.
— Место так называется высокое. А камни — трактором не своротишь. В общем, увидишь. Ты первый раз в Кукушкине? Ну ничего, держись за меня — не пропадешь, — хвастливо заявил он.
— Тебя Колька Чуркин зовут?
— Ага! Бабка, что ли, говорила?
— Говорила.
— Ругала, поди? Курицу я у ней задавил велосипедом.
На углу между оврагом и рекой паслись колхозные коровы. Пастух сидел поодаль верхом на бревне, вынесенном паводком, и, видимо, от нечего делать тюкал топором. Удары получались вязкие, как будто топор приклеивался к бревну.
Такой реки, как Песома, Алешка не видывал. Она выбегала, словно из-под земли, из сплошных камышовых зарослей на чистый песчаный плес, скатывалась по нему в круглую чашу омута и сразу затихала, чернильно густела. Дальше реке ходу не было: со всех сторон ее запирали ивы. Камыши подрагивали, будто стая рыб пробиралась меж них.
— Это Вороний омут. Щуки в нем водятся — во! — Колька развел руки, присаживаясь на бугорок. — У меня с жерлицы одна ушла, кусты помешали. На рыбалку тоже сходим как-нибудь, — пообещал он. — Кеды сбрасывай: вброд пойдем.
С третьей спички Колька прикурил сигарету, глотнул дыму и заморгал, как бы присматриваясь к сверкающей воде.
— Хочешь?
— Нет, — отказался Алешка.
— Правильно. Не привыкай.
Кольке хотелось хвальнуться перед новым приятелем. Побренчал в кармане патронами, переломил ружье.
— Тулка, шестнадцатый калибр…
— Твоя собственная?
— Конечно, — не задумываясь, соврал Колька (ружье было отцовское). — Смотри, как лупит бекасинником.
Белый дождь вспорол вороненую гладь омута. Выстрел оглушил Алешку, звоном застрял в ушах.
— Ничего артиллерия? — довольно ухмыляясь, Колька похлопал Алешку по плечу. — Пошли. Сидя волоку не переедешь.
Многих его слов Алешка не понимал. Колька был здесь хозяином, тогда как для Алешки открывшийся мир оказался полным откровением.
…Заброшенная лесовозная дорога привела к вырубкам. По всей деляне кострами пламенел иван-чай. Пахло медом, и мохнатые дикие пчелы тяжело гудели в знойном воздухе. Хлопая голенищами больших резиновых сапог, Колька по-мужицки, вразвалочку шагал впереди: ружье под мышкой, наизготовку. Тузик, мокрый после купания, ошалело промчался вперед и на кого-то залаял, звонко, отрывисто.
— Белку пугает, — определил Колька.
— Откуда ты знаешь?
— По голосу слышно.
Свернули с дороги и долго шли низиной, чахлым березняком, уже крапленым желтизной. Осока неприятно шелестела под ногами, как будто кто полз. Но вот начался подъем. Гигантские сосны с гладкими, как колонны, стволами заслонили солнце, приподняли небо. Весь угор был выстлан мягким мхом, а по мху кустился черничник. У Алешки глаза разгорелись, он ни разу не видел столько ягод.
— Вот она — Каменная грива! — гордо объявил Колька. — Вишь, какой булыжничек валяется! — показал на серую глыбу, поросшую белым лишайником. — Тут и бери. Мы с Тузом глухарей поищем и вернемся.
— Ладно, — робко согласился Алешка. — Только ты недалеко.
Ягоды были нетронутые, крупные, матово-синие. Переставляя корзину от кустика к кустику, Алешка с большим увлечением брал чернику. Солнце ходило за его спиной, и где-то высоко в сосновых кронах тенькала птаха: словно капли воды падали в ведро. Алешка натолкнулся на муравейник, обошел вокруг него, удивляясь непонятной суетливости муравьев. По ручейкам-дорожкам они сновали как автомашины по шоссейкам. Алешке захотелось узнать, куда и за чем бегают муравьи. Пошел по такой «шоссейке». Она становилась все уже, растекалась в стороны и, наконец, совсем исчезла под мхом. Алешка расковырял сучком мох — там был тоннель. Выхода тоннеля не нашел. Для чего лезли в эту подземную темноту муравьи — не мог разгадать.
«Кр-р-р-ры…» — раздалось совсем близко.
Алешка вздрогнул, но поднял голову и увидел, на обломленной сосне дятла.
«Кр-р-ры…» — снова ударил он, и Алешка улыбнулся: надо же было испугаться такой маленькой забавной птицы, сама пестрая, на голове — красная шапочка.
Около муравейника ягоды оказались самые спелые и вкусные, но стали донимать муравьи, пришлось отойти подальше. Алешка и наелся черники вдосталь, и набрал полкорзинки. Заложив в рот фиолетовые, точно испачканные в чернилах пальцы, попробовал свистнуть: может, услышит Колька. Тишина заколдованная… Чу! Тузик лает! И совсем недалеко раздался первый Колькин выстрел. Это успокоило Алешку, и он улегся на мох. Перина!
Как будто из ущелья смотрел он в голубую прорубь высокого неба. Вершины сосен полоскались в ней: поверху шел ветер. А когда льдиной наплывало прозрачное облако, сосны начинали падать. Алешка знал, что это обман зрения.
Глухо прогремело, как бы из-под земли пришел толчок. Алешка привстал, прислушался: громыхнуло еще раз. Сбылось предсказание бабки Глаши. Не обращая внимания на ягоды, он поспешил назад, к условленному месту. Камень точно сквозь землю провалился. Алешка наткнулся на непроходимую еловую чащу, повернул от нее вверх на гриву и вдруг увидел в прогале между соснами серую каменную глыбу. Кинулся к камню. Что такое? Совсем другой! На камне надпись углем: «Мы здесь ночевали». А рядом — остатки теплинки. Страшной показалась Алешке эта черная надпись, и люди, что ночевали здесь, представились разбойниками.
Ветер волной прокатился над бором, сосны ответили шумным роптанием, загудели, раскачиваясь. Туча спрятала солнце, день померк. Гром рокотал непрерывно, будто вот такие глыбы перекатывали по небу. «А может быть, и правда Илья-пророк ездит на колеснице? И мечет молнии, но они не долетают до земли, застревают в вершинах деревьев», — суеверно подумал Алешка и, всхлипывая, закричал:
— Колька-а!
И тут в какое-то мгновение тишины до него донесся лай Тузика. Алешка побежал навстречу. Бежал долго, безостановочно, натыкаясь лицом на липкую паутину. И каково было его удивление, когда он снова очутился перед камнем с надписью! Это было невероятно. Страх холодом окатил Алешку.
— Колька-а-а! — кричал он в отчаянии.
Гром заглушал его крик. В кронах сосен сердито зашелестел дождь. Алешка растерянно осмотрелся и заметил что-то черное, мелькнувшее среди деревьев. Зверь? Нет! Тузик!
— Тузик! Тузик! — торопливо позвал он.
Пес подбежал к нему, как к знакомому, дружелюбно ткнул холодным носом в ладонь.
— Туз! Тузик! — обрадованно приговаривал Алешка, поглаживая мокрую спину собаки.
Тузик обнюхал камень и потрусил дальше. Остановить его Алешка не смог и снова принялся кричать, но ему, как во сне, показался слишком слабым свой голос. Сосны гудели над головой, перешептывались, как заговорщики: «Не уйдешь! Не уйдешь!» И гроза подошла. Грянуло так, как будто расщепило от макушки до корня самое толстое дерево.
