Владислав Крапивин - Шестая Бастионная
Писали тогда деревянными ручками-вставочками со стальными перьями (сейчас их можно увидеть, пожалуй, только на почтах и в сберкассах). Перья макали в чернильницы-непроливашки или аптечные пузырьки, где разводили купленный на толкучке чернильный порошок. У Лешки был пузырек. Лешка заполнял его по самое горлышко, чтобы не возиться лишний раз. Когда он злился на задачку, то забывал про все и опускал ручку в чернила "по самый корешок". Пальцы поэтому были перемазаны. А что делает четвероклассник, если не получается задачка? Бросает ручку и скребет перемазанными пальцами затылок. Оттого и пятно. Чем оно больше, тем, значит, сложнее попалась задача.
Сейчас пятно на Лешкином темени было размером с тюбетейку. Лешка сказал свистящим от злости голосом:
– Не можешь, балда, позвать по-человечески? Обязательно стенку ломать? Тут и так ни фига не решается, а он…
Я скромно переждал эту вспышку негодования и примирительно произнес:
– Ладно, Лешка. Завтра спишешь задачку у Эльки Матюхиной. (Это была Лешкина соседка по парте). А я вот… – Здесь я засмущался и потупил глаза. Потом сипловато выговорил: – Я тут книжку написал…
Надо было видеть Лешкино лицо. Он посмотрел на меня сперва с изумлением, а потом как на курицу, которая грозится облететь вокруг света.
– Ты?.. – сказал он.
Однако отступать мне было некуда. Я вздохнул и протянул ему газетную тетрадку.
Лешка усмехнулся так, что у меня под майкой разбежались колючие шарики. Но тетрадку он взял. Прислонился к дверному косяку, отставил правую ногу в необъятном своем валенке, помусолил палец, откинул обложку и зашевелил губами.
У меня выключилось дыхание…
Однако, чем дальше Лешка читал, тем серьезнее делалось у него лицо. Он уже не слюнявил палец и страницы перелистывал аккуратно.
Так, не отходя от косяка, он проглотил мой роман "Остров Привидения". А проглотив, сделался опять насмешливым и недоверчивым:
– Ну и что? Ты это где-то списал.
Я очень обиделся, но обиду скрыл. Только сказал, что никогда не имел привычки что-нибудь списывать. Это некоторые то и дело списывают у соседки по парте задачки и упражнения… И, кроме того, где я мог это списать? Может быть, Лешка читал раньше книгу про остров с Привидением? Или хотя бы слышал про такую?
Лешка поскреб чернильную макушку и вынужден был признать, что не читал и не слышал.
– Ну ладно, не заводись на простокваше, – снисходительно произнес он. – Если сам, то ничего… Давай, я завтра к нам в класс унесу. Почитаем, а потом скажу, понравилась нашим или нет…
Я заволновался. Я просто заметался в душе. Конечно, какой писатель не мечтает, чтобы читателей было как можно больше? Но страшно же: одно дело – знакомый (хотя и вредный) Лешка, другое – сорок почти незнакомых людей…
– Ну… ладно, – решился я. – Только вы не очень… Если там какие недостатки, не ругайте изо всех сил. Все же это у меня первая книжка.
– Ничего, – отозвался Лешка. – Там свои люди, не вздрагивай…
Но я «вздрагивал». И в этот вечер, и потом еще целый день. Лешка учился во вторую смену, и я с трепетом ждал, когда он явится из школы.
Явился он, конечно, поздно. Встал на пороге, вынул из облезлого портфеля мою газетную тетрадь – порядком измочаленную – и протянул ее таким жестом, каким во времена Кутузова и Наполеона протягивали маршалам пакеты с важными донесениями.
– Забирай, – сказал он. – Мы читали вслух. Даже Анна Яковлевна подходила и слушала. Все говорят, что ты пишешь, как Жюль Верн. Валяй дальше!
Надо ли говорить, как я возликовал!
Вдохновленный массовым признанием, я склепал новую тетрадку и сел писать свой второй роман.
Однако дело двигалось хуже. Помню, что я пытался сочинить историю про старого капитана, который попал в плен к индейцам и подружился с мальчишкой-сыном индейского вождя (здесь было что-то от "Кавказского пленника" Льва Толстого, которого мы как раз читали в классе). У меня не получалось описание американского берега, к которому капитан приплыл на своем корабле. Я мучился. Тетрадка была исчеркана, я сделал другую, но это не помогло. Самое скверное, что целыми днями я думал только о своей новой книжке. Ни о чем другом! Это, конечно, сказалось на отметках. В табеле запахло двойкой по арифметике, а дома – крупным скандалом. Тогда я впервые понял, что писательская работа – совсем не мед.
Спасла меня весна. Началась она неожиданно, резко, будто кто-то щелчком выключателя повысил в солнце накал. И однажды, прыгая в своих валенках по кирпичикам, брошенным в лужи, я понял, что не хочу писать книги, а хочу, как все нормальные люди, кидаться комками из тающего снега, носиться по двору и делать из сосновой коры парусные кораблики.
Со всеми этими делами, однако, произошла задержка. Валенки не годились для весенней погоды, а ботинок еще не было. Маме со дня на день обещали на работе выдать их по какому-то ордеру, но не выдавали: то ордер не подписан, то кладовщик уехал, то нет нужного размера, И поэтому я сидел дома.
То, что не надо ходить в школу, я пережил без особой горечи. Но под нашими окнами растекалась прекрасная мартовская лужа – целый океан. И по этому океану ходили эскадры с бумажными парусами. Лешка, очевидно, был адмиралом. Он командовал, когда устраивали гонки и морские сражения. А я сидел на подоконнике и с тоскливой завистью смотрел на это парусное празднество.
Наконец я не выдержал. Забарабанил по стеклу, обратил на себя внимание адмирала Шалимова и умоляющими знаками просигналил, чтобы он принес мне кусок сосновой коры. После чтения моего «романа» Лешка относился ко мне с некоторым уважением. Он снизошел к моей просьбе. И через несколько минут я кухонным ножом (тем же, которым чинил карандаши для "Острова Привидения") обрабатывал мягкую коричневую кору, стараясь заострить нос будущего брига "Робинзон".
Потом я вколотил в корабельный остов две лучинки-мачты и воткнул в корму руль из толстого бритвенного лезвия "Стандарт".
В этот момент пришла на обеденный перерыв мама. Ботинок она так и не получила, но купила на толкучке резиновые сапоги. Почти новые, только с двумя аккуратными заплатками. Они пришлись мне в самую пору (правда, пришлось надеть еще толстые носки и отогнуть голенища).
Скорее на улицу! Туда, где сияют просторы весенних морей!
Но сначала надо было оснастить «Робинзон» парусами. Подходящей бумаги под руками не оказалось, и я без всякого сострадания пустил на марсели и брамсели тетрадку с "Островом Привидения"…
Как ни странно, мой кораблик оказался быстроходнее других. Он лихо резал носом воду и прекрасно держался на курсе. Может быть, это действовал бритвенный руль. Но, скорее всего, причина в том, что паруса моего брига были особенные. Видимо, они сохраняли в себе силу моего вдохновения, силу тех морских ветров, которые шумели на страницах моей первой книжки…
Даже Лешка снисходительно признал первенство моего брига «Робинзон» (напомнив, что именно он, Лешка, добыл для него кору на соседской поленнице). Счастливый, забывший о времени, я до вечера метался по берегам огромной синей лужи. Я радовался морской жизни: сверканию солнца, теплому ветру, парусам и крикам веселых капитанов… Я ничуть не жалел о порванном романе и был уверен, что напишу еще много книг. А пока я отправлял свое удачливое суденышко все в новые и новые рейсы… За этим делом и застала меня мама, когда вернулась с работы.
– Ой-ей-ей! – сказала она. – Да ты же сырой насквозь!
Насквозь не насквозь, а в сапогах громко хлюпало (одна заплатка отлетела в первые полчаса):
– Домой, – сказала мама. – Домой, домой, домой…
– Подожди! – взмолился я. – Последний разик!
…Помню очень ясно, как я стою коленками на шатких досках деревянного тротуарчика, а по воде, отразившей чистое небо, убегает к далекому берегу бриг "Робинзон".
Мама терпеливо ждет. Она понимает…
Она всегда понимала меня. Мои игры, мои стихи, мой тайны и мою странную привязанность к парусам. Именно ей посвятил я книжку о первых кораблях своего детства.
И этот рассказ я тоже посвящаю маме… Только подожди, мама, не торопи меня с улицы домой, пока мой кораблик не приткнулся к дальнему берегу. Пока впереди есть еще пространство синей чистой воды…
Вечерние игры
Улица Генерала Петрова пересекает Шестую Бастионную как раз посредине, на горе, в Артиллерийской слободке. Перекресток здесь широкий. Это маленькая площадь. Каменистая, с небольшими островками зелени. С будкой, на которой ржавеет вывеска «Керосин». С магазинчиком на углу. Здесь я покупаю на ужин маринованные оливки и очень мягкий хлеб.
Я часто брожу по слободке. Эти места у меня самые любимые.
Лучше всего здесь бродить вечером, когда солнце уже нырнуло в море, а в травяных зарослях пробуют свою музыку цикады (или ночные кузнечики, или сверчки – их по-всякому называют). Они дают пока не сильные и не длинные трели. Словно сказочные стеклянные самолетики в траве начинают прокручивать перед взлетом крошечные моторы…
