Л. Кормчий - Юрка
Случай с Юркой сильно поразил его.
– Не может быть, – решительно заявил он, выслушав рассказ, – никогда не поверю этому.
Это было сказано немного резко. Эмма Романовна метнула на него недружелюбный взгляд, но зато в глазах Саши светилось сочувствие и восхищение.
– Никому не поверю, – добавил студент, – я хорошо знал мальчика: он был честным и благородным ребенком.
– Но на него клеветать не собираются, – слегка обиделась немка. – И я, и Александр Львович…
– Ну-у… – протянул студент. – Ведь вы оба не боги и могли ошибиться. В особенности вы, Эмма Романовна.
– Почему это «в особенности» я? – пронизывая взглядом студента, спросила немка.
– Потому что вы всегда относились к нему с предубеждением, – спокойно ответил Виктор Петрович.
Стычка была неизбежной. Противники недалеки были от раздражения, и Ихтиаров счел нужным вмешаться.
– Но это факт, к сожалению. Улики были все налицо, а самое главное – поведение мальчика… Я сам крайне удручен этим, но ничего не поделать… Не лучше ли поговорить о чем-либо другом?
Пришлось сложить оружие: все было против Юрки. В другое время, впрочем, студент не сдался бы так легко, но теперь ему было не до споров: недавняя смерть матери глубоко поразила его, и он замолчал, погрузившись в раздумье.
День был на редкость прекрасный, один из тех сентябрьских дней, которыми уходящее лето шлет свой последний привет.
Тихо и тепло было в саду. Деревья стояли молчаливые и серьезные, точно задумавшиеся великаны, и янтарь пожелтелой листвы был подобен кусочкам седины, вкрапленным в зеленые кудри. Изредка падал лист, кружась в воздухе, и в красном луче заходящего солнца казался светлой слезой печали великанов в предсмертной тоске.
Откуда-то доносились звуки пастушьей трубы, заунывные и протяжные, похожие на таинственные предупреждения, а хриплые крики дергачей[13] вторили им скрипучим подтверждением.
Долго сидели все в этот вечер на веранде и почти ни о чем не говорили. Несколько раз только возвращался студент к первоначальному разговору, но, видя, что это волнует Сашу, замолк и он. Какое-то грустное и в то же время торжественное настроение овладело всеми.
Таяли рубиновые румянцы на листве, молчаливо и торжественно, точно совершался таинственный молитвенный обряд… Сумрачные тени ночи прокрадывались в глубину аллей, постепенно увеличиваясь и сгущаясь… Ясная капелька блеснула в небе, за ней другая и третья… Кровью сверкнул залив в просвете ветвей, а затем ночь сомкнула свои силы и прикрыла все темной загадкой.
Только свет лампы полосами пронизывал мрак и обнимал ближайшие стволы, отчего они казались какими-то зачарованными существами.
Саша, растравленный воспоминаниями о друге, неслышно проскользнул в сад. Ему было особенно тяжело в этот вечер, и нужно было отвести чем-нибудь душу. Он направился к избушке Акима, но в ней было пусто и темно, и мальчик побрел уже без всякой цели вдоль задней стены дома.
В окнах всюду было темно, и они казались какими-то слепыми глазами, за которыми скрывался кто-то таинственный. Только из окон кухни веселыми потоками падал свет, и Сашу потянуло почему-то к нему.
Окно кухни было открыто, и из него вырывались в ночную тишину визгливые крики. Это был голос Паши, и любопытство овладело мальчиком. Чего ради кричала она?
Он остановился возле окна. Град грубых ругательств, вырвавшихся в эту минуту из кухни, заставил было Сашу отойти. Ругалась Фёкла. Ее визгливо перебивала Паша.
– Нет, не я, ты подлая, – звенел ее голос. – Не тебе укорять меня, гадина… Слышишь – гадина! Да, гадина, гадина!..
Саша решил было уйти: ругань ничего интересного не представляла. Но… вдруг дрогнуло его сердце и сильно-сильно забилось. Волнение охватило всего: он услышал имя Юрки.
– Молчи, ехидина! – захлебывалась Паша. – Подлая ты… Право, подлая! Уж чего ждать-то от тебя, коли тебе счастье бездомного мальчишки помешало… И меня еще смутила, окаянная…
Сильно билось сердце Саши. Он с напряжением слушал, стараясь уловить среди ругани то, что так сильно взволновало его. Намек Паши привел его в отчаянное волнение. Он дрожал и даже задыхался.
«Неужели Аким прав?» – молнией проносилось в голове. Горячая волна приливала к груди, а сердце, казалось, не выдержит и лопнет. Он с лихорадочным вниманием ловил слова:
– Надо было кошелек-то подкинуть, мерзкая, – не унималась Паша, – креста у тебя нет, подлая, на шее. Своего поганыша думаешь пристроить, – ан нет! Не бывать этому! Слышь, не бывать! Пойду и скажу все барину, какая ты есть!
Что-то ударилось об пол и рассыпалось с дробным звоном. Потом звонко хлопнула дверь.
Саша еле на ногах стоял. Дыхание замерло в груди, и, пораженный, он должен был на минуту прислониться к стене.
Но это длилось недолго. Мальчик сорвался с места и с отчаянным криком бросился к веранде.
Появление его вызвало переполох. Бледный, дрожащий, весь в слезах, кинулся он к отцу.
– Саша, что с тобой? – в один голос крикнули все, а Эмма Романовна прибавила: – Чего ты испугался?
Но Саша не мог говорить. Судорожные рыдания потрясали его. Он силился сказать что-то, но не сумел и только жался к отцу.
– Успокойся, Саша… Что с тобой? Да не волнуйся же! – успокаивал отец, прижимая к себе мальчика. – Что случилось?
– Жо-ор…жик… – пытался объяснить Саша сквозь рыдания, но ничего не выходило: с каждой попыткой вымолвить слово только усиливались рыдания.
Ихтиаров переглянулся со студентом озабоченным взглядом. Тот пожал плечами и кивком головы посоветовал отнести мальчика в комнаты.
Его уложили на диване в гостиной. Эмма Романовна побежала к себе за успокаивающими каплями, а студент вышел в сад, считая свое присутствие совершенно излишним.
Понемногу мальчик успокоился. Всхлипывая и заливаясь слезами, дрожа от волнения, он наконец смог рассказать, в чем дело, передать кое-как слышанную ругань.
Если бы Александра Львовича неожиданно ударили обухом по голове, он не был бы так оглушен, как этим известием. Была минута, когда он побледнел, пошатнулся и тяжело опустился возле сына на диван.
– Это… Это правда, Саша? – сдавленным голосом спросил он.
– Да, Паша говорила, – слегка испуганно подтвердил мальчик. Его испугала внезапная бледность отца.
Ихтиаров больше ничего не сказал. Несколько секунд сидел он молча, подавленный и убитый. Потом красные пятна выступили на его лице, брови сдвинулись, и глаза гневно сверкнули. Саше никогда не приходилось видеть отца таким, и он с трепетом наблюдал за ним.
Александр Львович встал. Прошел по комнате, ничего не видя перед собой. Наткнулся на легкую этажерку, сплошь уставленную фарфоровыми безделушками, и пинком ноги отшвырнул ее… С грохотом и звоном рассыпался фарфор по паркету, и как раз в эту минуту в дверях показалась Эмма Романовна.
– Боже мой, что с вами? – с недоумением спросила она. – Вы сам не свой!
– Со мной ничего! – резко крикнул Ихтиаров. – Вот вы все здесь, черт возьми, кажется, с ума спятили!
И, хлопнув дверью, вышел из комнаты.
Эмма Романовна была поражена. Что случилось с кротким и ласковым Александром Львовичем? Она так и осталась стоять возле двери, опустив руки и забавно моргая подслеповатыми глазами. Пенсне, воспользовавшись случаем, упало с носа и болталось на шнурке, продетом за ухо; а из открытого флакончика тонкой струйкой стекала по платью валерьянка, распространяя кругом едкий запах.
Саша, несмотря на волнение, не мог не улыбнуться.
– Эмма Романовна, – заметил он, – папа очень рассердился, но не на вас… Вы не думайте…
Немка надела пенсне и строго взглянула на Сашу. Она слишком хорошо владела собой и потому сразу оправилась. Только легкое подергивание губ говорило, что Эмма Романовна возмущена и оскорблена.
– Папа рассердился на Фёклу, – не без некоторого торжества в тоне продолжал мальчик. – Я узнал, что она украла ваш кошелек и положила его Жоржику под тюфяк.
Немка снова вытаращила глаза, и руки ее задрожали.
– Что ты говоришь! Неужели?
Пустой флакончик покатился на пол. Она с ужасом всплеснула руками.
В это время в гостиную издали проник гневный голос Ихтиарова. Вероятно, он в кабинете расправлялся с прислугой.
Голос гневно дрожал, и хотя нельзя было разобрать отдельных слов, но чувствовалось, что Александр Львович ужасно рассержен.
Саша с замирающим сердцем прислушивался к голосу отца; немка со сжатыми у подбородка руками шептала поминутно:
– Боже мой! Боже мой!
Сердце ее сжималось от боли при мысли, что она была невольной причиной изгнания Юрки. Под влиянием этой мысли она даже забыла о недавнем оскорблении.
Минут через десять Ихтиаров вернулся. Он уже успокоился немного, и только легкая бледность говорила о его волнении. Он присел возле сына, и Саша, вскочив, кинулся к нему на шею.
– Милый мой мальчик, чем мы загладим свою вину перед Жоржиком?
