Эдуард Пашнев - Девочка и олень
Николай Николаевич съехал вниз. Он хотел зарисовать мостик Баженова с аркой, сугробами и тремя пестрыми фигурками лыжников на фоне высоких деревьев. У него всегда был с собой маленький блокнотик для зарисовки пейзажей и архитектуры.
— Хорошо бы построить около такого мостика большой деревянный дом со скрипучими лестницами, — мечтательно сказала Таня, — назвать его Нерастанкино и жить в нем, не расставаться.
— А скрипучие лестницы у тебя куда ведут? — спросил Марат. Глаза его хитровато и загадочно посмотрели на жену.
— Как куда? На второй этаж. Он будет весь стеклянный, с такими эркерами.
— Правильно, именно стеклянный, потому что на втором этаже будет мастерская Нади.
— Великолепная идея, — захлопала в ладоши Таня, бросив палки в разные стороны. — Внизу будет круглая гостиная с телевизором, где мы будем по вечерам собираться и пить чай с соленым печеньем. И камин, конечно, чтобы смотреть на огонь.
— Надо будет не забыть заказать где-нибудь хорошие каминные щипцы, — засмеялся Марат.
— И поискать в антикварных магазинах каминные часы с бронзой, с амурчиками или со львами, — продолжала с энтузиазмом мечтать Таня.
— И каминный экран с гобеленом, как в Екатерининском дворце, — подсказала Надя.
— Ты хотела бы жить в таком доме? — спросил Марат, и было видно: он сам хотел бы.
— Да, — ответила Надя, — Только это, наверное, невозможно.
— Не знаю, — вздохнул он, — если нам всем очень не повезет в жизни, то невозможно.
— Слушай, а ты можешь начертить проект такого дома? Или твой отец? — азартно спросила Таня.
— Папа, конечно, сможет. Он театральный художник, а это все равно что архитектор. И я могу попробовать.
— Лучше ты сама… Давайте начертим, — обратилась она к Марату и Наде, — и начнем осуществлять свою идею. Только про Дуську не забыть, чтобы у нее в детской шведская стенка была и не обыкновенное окно, а какое-нибудь необычное: не круглое, а фигурное. Построим такой замечательный дом, и будет это наше Нерастанкино. А на фронтоне буквы из чего-нибудь выложим, чтоб издалека блестели.
— Из смальты буквы, — сказала Надя. — А на скрипучих лестницах рядом с большими перилами для взрослых — маленькие, детские. Я видела в кино: так делают в Японии.
— Милая моя, как хорошо это ты сказала — маленькие перила, — обняла жена Марата Надю. — В этом доме будет много маленьких детей.
Высокие деревья заснеженными макушками загораживали солнце, и в этой части парка было тихо и сумеречно, как вечером. Холодок начинал забираться под свитеры и куртки, пора было возвращаться. По другой лыжне они вышли из парка к беседке «Золотой сноп», миновали павильон «Миловида», руины средневековой башни, специально построенной здесь архитекторами в восемнадцатом веке, и снова оказались на том месте, где встретились. Все выглядели уставшими, умиротворенными. Солнце тоже казалось уставшим, оно бросало свои лучи вскользь по макушкам деревьев и уже не согревало, а только слепило глаза. Вечер был близко. Мокрые варежки на руках Нади сверху закалянели. Николай Николаевич был доволен прогулкой. Ему понравилась Таня, и он не так враждебно, как раньше, поглядывал на ее мужа.
— Интересно, — медленно проговорила Таня, — кто придумал этим павильонам и беседкам такие красивые названия? «Миловида»! «Золотой сноп»! Архитектор или придворные Екатерины?
— Архитектор, конечно, — сказал Марат. — Строительство начинал Баженов, а заканчивал Казаков. Он и названия дал.
— Нет, — возразила Надя. — Беседку и оба павильона построил не сам Матвей Федорович Казаков, а его ученик — Еготов.
— Ма-рат! — подтрунивающе протянула Таня. — А я-то думала, ты все у меня знаешь.
— Не забывай, голубушка, — отшутился он, — что мы идем с тобой рядом с президентом КЮДИ.
— Я просто здесь живу, — смутилась Надя.
— Нет, ты просто живешь в искусстве, куда нам с Таней нужно еще пропуск получить.
Николай Николаевич не вмешивался. Он улыбался, глядя сверху на замерзшие Царицынские пруды.
Постояв немного у павильона «Нерастанкино», они двинулись в сторону центральной усадьбы, молча работая палками. Все почувствовали холод наступившего вечера и хотели согреться. Оперный дом, Кавалерийский корпус с вензелем Екатерины на фронтоне, дворцовые постройки — все без крыш, просматриваемые насквозь, с наметенными внутри сугробами, были печально красивы своим нежилым видом.
— Неужели эти дворцы никогда не будут достроены и никогда здесь никто не будет жить? — не выдержала Таня.
— И не надо, — сказал Рощин. — Их нельзя достраивать. Пропадет аромат истории и красота камней, красота архитектурных линий. Это же удивительное само по себе место. Мы любуемся архитектурой без крыши, архитектурой в чистом виде. Это удивительное заповедное место. Пожалуйста, не надо его достраивать.
— Действительно, прекрасная готика! — поддержал его Марат.
Николай Николаевич с хитрецой посмотрел на дочь. Он хотел, чтобы Надя поправила вожатого, объяснила ему, что такую архитектуру называли готикой в восемнадцатом веке в отличие от новой архитектуры, а теперь это псевдоготика. Но она не стала поправлять Марата. Да это было и неважно — готика, псевдоготика. Сегодня это было неважно.
— Марат Антонович, — сказала она, — в вашем переплетенном экземпляре два листа чистых впереди, можно я на них иллюстрации сделаю к «Мастеру и Маргарите»?
— Да, Надюш, — спохватился он, — мы с тобой совсем забыли поговорить про книжку. Как она тебе?..
Глава XIII. Мастер
Девочка, побывавшая однажды ночью Данаей и сумевшая почувствовать прикосновение рук любимого в прикосновении луча, легко вошла в роман Булгакова. Она подняла с тротуара желтые цветы, брошенные Маргаритой к ногам мастера, и прижала их к себе, чтобы бросить затем к ногам вожатого. В самом звучании этих двух слов «мастер» и «вожатый» слышалось ей общее, вечное. Вожатый — человек, указывающий дорогу. Мастер — человек, расставляющий указатели на этой дороге: из дерева, камня, металла, бумаги и чернил.
«Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, — прочитала она у Булгакова. — И поразила нас сразу обоих. Так поражает молния, так поражает финский нож». Писатель произнес вслух то, что она тайно чувствовала. Эта фраза прочертила в сознании ослепительную молнию, стремящуюся соединить в коротком замыкании Надю на одном конце и Марата — на другом. Но между ними и ярким электрическим разрядом, вызванным мыслями и чувствами, образовался непреодолимый вакуум, пустота, и второй конец молнии ушел в небо, ударился в испепеляющее солнце, соединив ее со всем миром, кроме одного человека. Молния не достигла Марата, потому что ее отклонили в сторону Таня и Дуська. Но для понимания высокой жертвенной любви, возникшей между Мастером и Маргаритой, достаточно было и того, что Надя чувствовала одна. Женщина, прижимающая к груди мимозы и готовая вот-вот их бросить на камни тротуара, смотрела на Мастера не только глазами Маргариты, но и глазами Нади и глазами жены Булгакова Елены Сергеевны. Не имея представления, как выглядела та, с которой писатель был счастлив вторую половину жизни, она, изображая Маргариту, придала ей портретное сходство с женой Булгакова. Ни разу не посмотрев на фотографию писателя, она отметила много реальных черт и в облике Мастера: лоб, взгляд, жест руки, трогающей в минуту задумчивости брови, распрямившиеся, как у Булгакова перед смертью, волосы. Она не знала, не могла знать, что вышитая на рабочей шапочке буква «М» являлась не началом слова «Мастер», а началом слова «Михаил». В этой шапочке, вышитой Еленой Сергеевной для любимого человека, Михаила Булгакова положили и в гроб. Так он в ней и похоронен. Но раньше шапочка и буква «М» попали в роман, приняв навсегда гордое содержание «Мастер». И рисуя героя в этой шапочке, из-под которой торчали распрямившиеся волосы, Надя воскрешала в образе Мастера и образ создателя романа. Она шла от его слов, сказанных в самом начале: «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке»… Перед нами — значит, и перед Мастером, и перед Михаилом Булгаковым, и перед Еленой Сергеевной, и перед Надей, и перед всеми, кто будет любить потом. Она не выскочила только перед Маратом и не поразила его, как финский нож, как удар молнии. Но Надя не хотела в это верить и незаметно для себя, как бы против своей воли, сделала Мастера похожим на Марата, ибо себя она видела Маргаритой. Ее перу и фломастеру было свойственно ассоциативное мышление, и подчас в облике одного человека она соединяла реальные черты двух, трех человек. Так, рисуя один из своих автопортретов в период работы над «Пушкинианой», она сделала себе характерные, толстые, негритянские, почти пушкинские губы. А вспомнив о встрече Пушкина с Грибоедовым, изобразила не свои очки, а грибоедовские, известные всем по хрестоматии, и взгляд грибоедовский. Получился прелестный, почти нереальный портрет. Такие же ассоциативные у нее вышли портреты Мастера и Маргариты.
