Лев Разгон - Шестая станция
Трудно кончалась волховская весна 1923 года, и еще труднее начиналось лето… На майские дни Юра съездил к своим в Петроград. Не хотелось бросать на это время ребят, не участвовать в демонстрации, которую так весело готовили. Но жалко было мать. Письма ее были такие тревожные, и в них проскальзывали несвойственные маме жалобы на нездоровье…
Конечно, в Петрограде тоже было хорошо! Он показывал маме свои затвердевшие мускулы, она гладила его по обветренному и уже загорелому лицу, как бы желая убедиться, что страшные гланды ничего не сумели сделать с ее Юрочкой… Отец его встретил холодно, но как будто и не было между ними прежнего дикого озлобления… И даже желчному профессору Ястрежембскому обрадовался Юра, когда тот пришел «с визитом»… Юра с удовольствием слушал его язвительные речи и смотрел, как он ходит по гостиной, волоча парализованную ногу. И не так уж страшен паралич, если он нисколько не убавил от профессора его живости и ума… А нога, нога — это не страшно…
А на первомайскую демонстрацию Юра ходил со своим районом, и ребята из райкома поставили его впереди колонны, и все его расспрашивали про Волховскую стройку и обещали летом приехать на Волхов и взять шефство над клубом и комсомольской ячейкой… И Юра разговаривал басом, солидно, как и надлежит разговаривать пролетарию, помощнику машиниста экскаватора.
…На Волховстройке неделя после праздника пролетела незаметно. Солнце грело, оттаявший грунт хорошо разрабатывался, Юру поместили на Красную доску, и впервые он был назван не Юркой Кастрицыным, а Кастрицыным Георгием Александровичем… А в начале следующей недели развернулись бурные события.
Что где-то рядом существует капиталистический мир, знали все. Для не дравшихся с ним, для таких, как Юра, Гриша Варенцов, Петя Столбов, он уже был как бы в прошлом. Выступил против нас, был разбит, а теперь разлагается в своей берлоге, скрипит, расшатываемый революционным напором рабочих, которые не сегодня-завтра скинут капитализм и последуют примеру советских товарищей… С ним, с этим миром, мы даже торговали, и на стройке все знали, что турбины и другие машины для станции делаются в Швеции. И вдруг этот ослабевший зверь показал свои когти…
— Убили! Воровского убили! В Швейцарии! Какой-то белый гад! — крикнул Юре издали Варенцов.
Как тогда, в марте, рабочие стояли около конторы у газеты, обведенной черной каймой. Со страницы газеты смотрело доброе и задумчивое лицо большевистского посла…
После этого все и началось.
Через неделю-полторы скрипучее имя лорда Керзона было главным, о чем разговаривали и писали… Английский министр предъявил Советской стране наглый ультиматум.
Угрозами капиталисты думали добиться того, чего не добились силой…
Керзону-лорду — в морду,
А Ленину — привет!..—
орали комсомольцы на демонстрации… Тысячи людей кричащей и бурлящей толпой шли по Волховскому проспекту к зданию клуба, где должен был быть митинг. Над головами раскачивались бумажные и кумачовые плакаты. Проклятый лорд в цилиндре, с моноклем в глазу кривлялся и размахивал руками, когда Юра дергал за веревочки…
— Они думают, что мы, разоренные гражданской войной и интервенцией, не оправившиеся после голода, испугаемся их угроз! — говорил с крыльца клуба приехавший из Петрограда старый большевик Позерн. — Они спешат! Они спешат, пока мы еще не покончили с разрухой, не пустили заводы, не вырастили новый урожай… Но мы, большевики, мы, рабочие и крестьяне Советской Республики, прошли через такие испытания, что нам не страшны угрозы английских лордов, не страшны угрозы Антанты — мы уже с ней встречались, мы ее выкинули из нашей земли! Но ультиматум Керзона для нас сигнал и предупреждение! Скорее пустить шахты, скорее запустить на полный ход все фабрики и заводы! А для этого надо с большей силой, скорее строить вашу станцию. Помните, товарищи, что питерские рабочие ждут не дождутся, чтобы электрический ток с берегов Волхова начал крутить станки на питерских фабриках и заводах…
Казалось бы, то, что говорили на митинге Позерн, и Омулев, и Кандалов, и взрывник Макеич, было столь ясным, столь понятным, что никто не мог думать иначе… А все-таки слухи, зловещие слухи продолжали жить на стройке. Жить, разрастаться, ползти дальше, шире…
Режиссер Юрий Кастрицын
Теперь уже ни для кого не было секретом, зачем ездят на Волхов комиссия за комиссией. Где-то наверху, в высоких и грозных учреждениях, именуемых ВСНХ, Промбюро и еще как-то, идут споры между спецами. Что строить: гидроэлектрические станции, такие, как их Волховская, или же тепловые, на угле? Конечно, все понимают, что выгоднее станция, которая не требует тяжелого труда шахтеров, множества вагонов для перевозки угля, — словом, труда многих тысяч людей… Но противники Волховской станции упирали на одно: дорого! Непосильно для такого бедного государства, как Советская Россия, строить станцию, какой во всей Европе, капиталистической Европе, нет!
Где-то родилось, прибыло на берег Волхова и стало раздаваться, сначала тихо, потом все громче и громче, отвратительное, как червяк, наукообразное слово «консервация»…
Консервация — это значит: исчезнут шум, веселье, работа, исчезнет жизнь на берегах Волхова. Заколотят бараки, дома, клуб. В неопущенных бетонных кессонах станут жить бродячие собаки. Ржавая арматура будет торчать из стен недостроенного шлюза. К старым волховским порогам прибавятся новые — ледозащитные бычки, незаконченные опоры… И торжествующие огородники будут показывать это все приехавшим из Петрограда нэпманам-дачникам и, осклабившись, рассказывать, как большевики задумали построить станцию… «Да где уж им там!»
Когда Юра Кастрицын об этом думал, у него от злобы перехватывало дыхание… А времени, чтобы об этом думать, стало прибавляться. Экскаватор, на котором работал Юра, кончил один забой, а на новый его не поставили — ждали указаний о новом графике работ… Из механической мастерской, куда только совсем недавно привезли два токарных станка, забрали рабочих на другие работы. Целыми днями Кастрицын возился возле своего замершего старенького «Мариона» — «красоту наводил», как сказал об этом Юстус… Он подкручивал болты, смазывал подшипники по нескольку раз протирал весь механизм от пыли и песка. Когда ему осточертевала эта бесполезная работа, Юра сдирал рубаху и ложился у экскаватора, подставляя спину и бока солнцу.
— Курорт! — мрачно сказал он подсевшему к нему слесарю Саше Точилину. — Мы стоим. Путиловец тоже стоит. В вашей мастерской уже, верно, мыши завелись… Вот еще остановить бетономешалку и локомобиль, и тогда из всех машинистов можно сбить артель грабарей… Лошадок посмирней подберем, бородки поотпустим, прямо-таки вологодские мужички будем…
— Ну чего ты, Юрка, бузишь! — примирительно сказал Точилин. — Все закрутится! Скоро будем собирать портальные краны, начнем кессоны опускать, работы для нас знаешь сколько! А ты в грабари, чудак, собрался…
Кастрицын промолчал. Он глядел на человека, озабоченно спешившего к ним. Кандалов, ведавший строительными работами, был мрачен. Он остановился около ребят, посмотрел на замерший экскаватор и сморщился:
— Тэк-с… Полное припухание! Что ж делать-то?..
— Иннокентий Иванович! Ну сколько будет тянуться эта волынка? И работать не работаем, и от работы не бегаем… — начал разговор с начальством Юра.
— Постой, Кастрицын! Я все знаю… Тут, видите ли, приехали из Петрограда…
— Опять комиссия?
— Они. На этот раз механизацию проверять. Сами не дают нам разворачивать фронт работ, а нагрянули, чтобы акт составить: механизмы стоят… И ведь вправду стоят — экскаватор стоит, в механической никого нет. Вот актик и готов!
— А где они?
— Обедать изволят в Доме приезжих. Откушают, отдохнут и придут, черти драповые!..
Юрка вскочил с земли и быстро стал натягивать рубаху.
— Иннокентий Иванович! Давайте запустим экскаватор!
— А для чего? Что он делать будет?
— А мы его выведем вон туда, на ровное место. И начнем копать.
— Что копать?
— Ну, канаву. А не все равно! Работает экскаватор? Работает!
— Гм!.. Так Юстуса нет. И бригады экскаваторной нет.
— Иннокентий Иванович! Я выведу экскаватор на площадку. Уже выводил не раз! Ребят сейчас кликнем с лопатами… Ну, давайте! Если они нас — то и мы их! Для дела ведь! Вы только подзадержите их за обедом…
Кандалов посмотрел на разгоряченные лица комсомольцев:
— Ладно! И я вас не видел, и вы меня не видели. Через часа два приду с комиссией.
Никогда так быстро не удавалось Кастрицыну заводить свою машину! Как будто она чувствовала, что грозит ей, что грозит всей стройке… Точилин немедленно привел восемь парией с лопатами. Подпихивая машину толстыми слегами, они помогали Юре устанавливать «Марион». Ковш экскаватора дрогнул и с силой врезался в землю. Ребята дружно отделывали бровку траншеи. Работа была в разгаре, когда появилось начальство. Четырех приезжих сопровождало несколько волховстроевских прорабов. Увидев начатую траншею, Кандалов сделал каменное лицо. Экскаватор работал во все свои лошадиные силы. Его ковш зачерпывал четверть куба грунта, стрела поворачивалась, и земля с шумом обрушивалась на бровку. Ребята без рубах исступленно, не поднимая головы, старательно, ювелирно отделывали бесполезную бровку. Члены комиссии подошли поближе и молча смотрели, как быстро Юра ворочает рычагами, как ладно блестят хорошо смазанные части механизма. Кандалов деловито что-то им объяснял, наиболее дотошный член комиссии исчеркивал карандашом свой блокнот.
