Лидия Чарская - Том 20. Дом шалунов
Миля Своин тихо прошептал «ай» и вскарабкался на стул с ногами. На него зашикали. Сидевший с ним рядом Бобка дал ему щелчок по носу. На этот раз мальчик не обиделся, и Павлик снова продолжал свой рассказ:
— Как вдруг в черном доме появился огонек. Он был виден в узенькую щелочку между ставень и перебегал временами от окна к окну. Люди, жившие вокруг черного дома, очень взволновались, стали наблюдать за огоньком, который появлялся каждую ночь и исчезал с рассветом. Нашлись смельчаки, которые во что бы то ни стало решили пойти и узнать, что это был за огонек. Самым храбрым в этом городке считался молодой слесарь Иван. Он и объявил соседям, что в эту же ночь отправится в черный дом узнать, в чем дело. И вот Иван, когда на городской башне пробило ровно полночь, взял топор и отправился. Огонек давно уже перебегал от окна к окну, яркой полоской света мелькая между ставнями. Иван храбро вошел на крыльцо и ударом топора разрубил дверь. Потом вошел в сени. Но странное дело! Лишь только он перешагнул порог соседней комнаты, как огонек исчез, и он очутился в полной темноте…
Тут Павлик остановился.
Глаза всех мальчиков, как по команде, уставились в темноту, глядевшую из столовой. Тонкий детский слух уловил легкий шум, доносившийся оттуда. Точно кто крался в темноте и чуть слышно шаркал ногами.
* * *
— Ай! — не своим голосом взвизгнул Миля Своин и схватился дрожащими руками за курточку Павлика.
В ту же минуту шарканье раздалось явственнее, слышнее, и перед изумленными мальчиками появилась незнакомая, коренастая фигура чужого мужика с рыжими щетинистыми усами, злым, бегающим взглядом и дубинкой в руке.
— Дядя Михей! — вырвалось у Коти.
— Он самый, голубчик мой! — усмехаясь, отвечал усатый мужик. — Пришел за тобою, сыночек! Небось, не чаял, не ждал, что осмелюсь я нагрянуть сюды! Видишь, не струсил. Пришел за тобою, красавчик мой писаный! Собирайся в путь-дороженьку. Да поторапливайся, дружочек мой!
Михей старался говорить ласково, но глаза его так и сверкали из-под нависших бровей, а лицо приняло угрюмое, свирепое выражение.
Мальчики с ужасом смотрели на страшного мужика, не смея произнести ни слова.
И только когда Михей схватил за руку Котю и грубо потащил его за собою, Алек Хорвадзе опомнился первый.
— Александра Васильевича сюда! Котю уводят! Не давайте его, пока я не приведу г. Макарова! — неистово крикнул он и со всех ног кинулся из комнаты. Но директора звать было не нужно. Услышав отчаянный крик, директор уже бежал в классную узнать, что случилось.
Каково же было изумление Александра Васильевича, когда он увидел страшного рыжего мужика, державшего за руку Котю.
— Вы Михей? — сразу догадался г. Макаров.
— Так точно, барин! — отвечал тот и, дерзко заглянув в лицо Александра Васильевича, спросил в свою очередь: А вы господин Макаров будете, тот самый, что укрывает беглых ребят?
Директор вспыхнул, но сдержался, чтобы не повредить как-нибудь Коте, и ответил насколько мог спокойно:
— Беглых ребят я не скрываю, а что в пансион принимаю бездомных сирот, — это верно!
— Ха-ха-ха-ха! — грубо расхохотался Михей. — Вот так бездомный сирота! Да ведь малец этот, — и он грубо ткнул пальцем в Котю, — убег от меня, потому как не хотел больше работать. И что я буду без него? Состарюсь, кто кормить меня, поить станет? Что ж я даром што ли, после родителей евоных призрел парнишку, а? Приютил я сиротку, чтобы иметь опору под старость, а вы его к себе утянули! Эва, ловко!
И Михей снова грубо захохотал.
— Но что же вы теперь с ним делать хотите? — в волнении спросил директор свирепого мужика.
— А уж это мое дело, и вас это, барин, не касается! — отрезал тот. — А только у меня есть на то полное право взять Миколку, потому бумага у меня такая от самого господина пристава дадена, что значит, мой он, Миколка, вроде сына. Вот и бумага эта.
И трясущейся рукой Михей полез за пазуху, вытащил оттуда вчетверо сложенную засаленную бумажонку и подал ее г. Макарову. Тот быстро пробежал ее глазами и когда прочел до конца, то лицо его приняло печальное, убитое выражение.
— Послушайте, Михей, — произнес, насколько мог кротко, Александр Васильевич, — может быть, вы нуждаетесь… скажите прямо, я вам денег дам. Заплачу, сколько надо, а только оставьте нам мальчика. Прошу вас. Мы его так все полюбили. Он особенный мальчик, умница, хороший такой. И учится отлично. Я его в люди выведу. Право, отдайте нам его, Михей.
Но рыжий мужик упрямо закачал головой.
— И не проси! Все едино не отдам, барин! — резко оборвал он директора и, быстро повернувшись к бледному, как мрамор, Коте, скомандовал: Ну, чего глаза выпучил-то! Ступай вперед, тебе говорят!
Котя покорно шагнул к двери, понурив голову. Его глаза блеснули слезой. Он понял одно: если он ослушается Михея, то директор, чего доброго, получит какие-либо неприятности от этого грубого мужика. И, тихий, подавленный, Котя приблизился к своему благодетелю и чуть слышно произнес:
— Прощайте, Александр Васильевич! Спасибо вам за все!
Слезы брызнули из глаз добряка Макаки.
— Как, уже? Вы его уводите от нас, Михей? — произнес он уныло и прижал к груди мальчика.
— А то неужто же еще нам здесь канителиться, барин? — произнес насмешливо Михей. — Ну, ну, пошевеливайся, малец, — прибавил он, обращаясь к Коте, и грубо толкнул его к дверям.
Но тут уже мальчики стеною окружили своего любимца. Один крепко обнимал его, другой спешно пожимал руку, третий шептал ему на ухо слова утешения, ласки.
Вова Баринов вынул из кармана свое последнее сокровище: второго ручного мышонка, и переложил его в карман Коти. Арся Иванов сунул в другой его карман свой любимый игрушечный пистолет, который стрелял совсем как настоящий. Рыцари крепились, чтобы не разрыдаться. Сам директор догнал Котю у входных дверей и, сунув ему в карман два золотых, спешно вынутых из кошелька, тихо шепнул на ушко мальчику:
— Не отчаивайся, мой милый! Я поеду к губернатору и добьюсь у него разрешения вернуть тебя сюда снова!
Котя не отвечал. Бедный мальчик точно окаменел в последнюю минуту расставанья со своими друзьями. Все носилось перед ним как во сне. Мелькали в последний раз милые лица: добрый Макака, Карл Карлович (внезапно проснувшийся и вышедший на шум в ночном колпаке, потому что его парик был унесен Павликом) и Жираф, громко ругавший на странном, коверканном русском языке "этот отвратительная, злая Михейка", и славные лица товарищей с затуманенными от слез глазами, смотревшими на него, и злое, торжествующее лицо Гоги Владина, настоящего виновника его несчастья, и полные щеки старой кухарки, любившей Котю.
Все, казалось, было кончено для бедного маленького Коти: и его новая жизнь среди ласковых людей, и его новое детское счастье. И при одной мысли о том, что его ждало впереди, мальчик вздрогнул.
Точно тяжелый сон снился Коте. Сквозь этот сон он пожал еще раз от души милые ручонки своих друзей, гувернеров и директора, шептавших ему добрые, ласковые слова на прощанье и, пошатываясь от волнения, спустился на крыльцо следом за Михеем.
В саду с громким лаем к нему кинулась Кудлашка. Она тоже точно почувствовала горе своего маленького хозяина, потом тихо завизжала, точно жалуясь на что-то, и, уныло опустив голову, поплелась за Котей и Михеем.
* * *
— Все кончено! — произнес Витик и зарыдал.
— Страшно подумать, что мы никогда не увидим его больше. — Павлик тоже заплакал.
— Теперь восемь часов. До Лесовки верст двадцать. К утру он уже будет там, — произнес Арся.
— Да. И этот изверг Михей, может быть, забьет его до смерти, — сказал Вова.
— А все этот негодный Владин! — вскричал Бобка Яшуйко и, подскочив к Гоге, сидевшему со своим другом-графчиком в дальнем углу комнаты, закричал ему в лицо:
— Все из-за тебя! Я ненавижу тебя! Мы все ненавидим тебя! Из-за тебя мы лишились нашего милого Коти!
И Бобка не выдержал и заревел так, как никогда еще не ревел этот бедный толстяк.
Гога вскочил на ноги. Лицо его было бледно от душившего его гнева. Темные глаза сверкали.
— Что мне за дело, любишь ли ты меня или ненавидишь! Что же касается меня, то я рад, что мы оба с Никсом избавились наконец от этого маленького мужика, — произнес он сердито.
Внезапная тишина воцарилась в комнате. Мальчики, пораженные бессердечием их товарища, как будто не могли долгое время найти, чтобы ответить ему.
Наконец, Вова Баринов опомнился первый.
— Вон его! Совсем из пансиона вон! Мы не хотим его больше! Ни его, ни эту клетчатую обезьяну Никса! И завтра же скажем директору, что не хотим быть с такими негодными, бессердечными мальчишками. Обоих вон! Непременно!
Вова весь дрожал от охватившего его волнения. Губы у него тряслись, руки тоже.
