Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон
Цыган поставил короб на пол, взял стоявшую у стены табуретку, отнес ее к окну.
— Садитесь, — сказал он. — Да не так, спиной к свету! Согнувшись, склонив голову вперед, мать ждала. Торговец вынул из своего короба кусок синей материи, расстелил ее на полу, достал из кожаной сумки блестящие ножницы.
Обен нагнулся к Катрин.
— Был бы я лет на пять старше, — шепнул он ей, — я вышвырнул бы его в окошко!
Теперь цыган не спешил. Он переложил несколько раз с места на место синюю материю, постоял размышляя, подошел к окошку, плюнул в него, обернулся и вдруг, широко раскрыв ножницы, бросился на волосы, словно коршун на добычу. Ножницы яростно звякали, тяжелые пряди падали одна за другой на расстеленный лоскут.
Жестокая улыбка кривила губы цыгана все время, пока он суетился, приплясывая, вокруг матери. Когда торговец наконец остановился, дети не узнали матери в худеньком юноше с маленькой, коротко остриженной головой и огромными глазами. Цыган поднял с пола синюю материю, осторожно свернул ее, сунул в свой короб и протянул матери серебряную монетку. Она словно не заметила ее и продолжала сидеть, тупо глядя перед собой. Торговец пожал плечами, положил монету на стол, махнул на прощание рукой и направился к двери.
Но едва цыган взялся за дверную ручку, как Катрин, словно кто-то толкнул ее, вдруг сорвалась с места, бросилась к нему, вцепилась в рукав куртки и стала пинать торговца ногами. Он попытался высвободиться. Тогда, схватив большую смуглую руку, она укусила ее до крови. Человек вскрикнул, оторвал наконец девочку от себя, отшвырнул в сторону. Катрин упала на колени, стараясь ухватить цыгана за ногу, но он отскочил, громко расхохотался и вышел за дверь.
Катрин с трудом поднялась на ноги, потерла рукой ушибленные колени.
Мать вышла в соседнюю комнату. Когда она вернулась обратно, серый чепец плотно облегал ее лоб и виски, и она снова стала прежней, той, которую дети так хорошо знали, — матерью: стройной, красивой, спокойной, ничем не напоминавшей странное существо, вышедшее из святотатственных рук цыгана.
— Жаль, что отца не было, — сказал Обен. — Он бы не позволил…
— Конечно, жаль, — ответил Франсуа, — но раз так надо…
— Что надо? — переспросил Обен.
— Ничего…Если мама так сделала, значит, у нее есть на то причины. Ей надо было найти денег…
— А где их найдешь? — вздохнул Обен.
Катрин посмотрела на брата, и ей впервые бросилось в глаза сходство Обена с отцом, особенно в те минуты, когда Жан Шаррон признавал свою беспомощность перед злой судьбой. В глазах обоих — голубых у отца и серых у Обена — сквозила та же мечтательная грусть; та. же гримаса морщила пухлые губы. И походка у них была одинаковая, и покатые плечи, и длинная шея, и вечно растрепанные волосы.
— Где их найдешь, деньги? — повторил Обен. — Даже отец с Марциалом и те получают за работу гроши. А ведь они взрослые…
— Ну, я найду… — спокойно возразил Франсуа. Он взял со стола палку и снова принялся вырезать на ней узоры; нож так и мелькал в его руках, стружки летели во все стороны.
— Эх ты, бедняга! — усмехнулся Обен. Снисходительная жалость, прозвучавшая в словах брата, больно уязвила Франсуа. Глаза его блеснули вызывающе.
— Увидишь, — сказал он, В этот вечер, как и в предыдущие дни, отец с Марциалом вернулись домой поздно. Молча поужинали несколькими вареными картофелинами. Дети украдкой следили за движениями матери, предчувствуя надвигающуюся грозу. Они хорошо помнили вспышку отцовского гнева в Жалада, когда Жан Шаррон прогнал цыгана, и теперь приготовились к такому же взрыву ярости.
Кончив есть, отец пошарил в кармане, вытащил несколько медных су и положил их на стол, как делал каждый вечер, чтобы мать взяла их и спрятала в бельевой шкаф. Но на этот раз мать не собрала со стола отцовские деньги; рядом с медными су она положила серебряную монету цыгана. Отец посмотрел на монету, потом на жену, потом снова на серебро.
— Ну и ну! — удивленно протянул Марциал, складывая сухо щелкнувший нож.
Обен, Франсуа и Катрин затаили дыхание. Мать с отсутствующим видом стояла у стола, опираясь рукой о край. Широкая улыбка осветила лицо отца.
— Ого! — сказал он. — Оказывается, ходить на поденщину выгоднее, чем тесать штакетник.
Благодушные слова отца испугали Катрин больше, чем ожидаемый приступ гнева. Сейчас отец узнает обо всем, и ярость его будет еще ужаснее. Мать устало ответила:
— Нет, Жан, это не за поденщину.
Отец уставился на нее в полном недоумении.
— А за что же? — спросил он растерянно.
Она ничего не сказала в ответ, только подняла руку и пальцем указала на голову, туго обтянутую серым чепцом. Отец медленно поднялся с лавки, протянул руки, обхватил ладонями голову жены и застыл на месте, полузакрыв глаза. Он был похож на слепца, который пытается узнать на ощупь любимое лицо. Потом руки его тяжело упали, и он снова опустился на скамью.
Мать подобрала со стола медные су и серебряную монетку и унесла их в комнату. Отец сидел, не шевелясь, уронив руки на стол.
Катрин вдруг почувствовала, что не может больше смотреть на эти большие, беспомощно лежавшие на столе руки, похожие на смертельно усталых животных.
— Папа, — сказала она, — передайте мне, пожалуйста, хлеб.
Отец молчал. Неужели он оглох? Только что он показался Катрин слепым, а теперь еще и потерял слух. Ей хотелось, чтобы он кричал от ярости, бушевал, как в былые времена; хотелось, чтоб он кинулся в темноту ночи, догнал цыгана, измолотил его кулаками и тот вопил бы и просил пощады, а отец вернулся бы в кухню, напевая веселую песенку про пастушку…
Но отец продолжал сидеть неподвижно и безмолвно, глядя на свои ладони.
На большом пальце левой руки виднелась глубокая свежая царапина, видимо только что нанесенная каким-нибудь инструментом в мастерской.
Глава 16
Однажды утром, в базарный день, перед домом, где жили Шарроны, остановилась двуколка. Лошадь, крупный серый першерон, звонко заржала.
Тотчас же к двуколке сбежались ребятишки со всего квартала.
Катрин, стоявшая у окна, сообщила об этом Франсуа.
— Двуколка? — спросил он.
— Да. Какая-то маленькая женщина спрыгнула с козел.
— Кто это, Кати?
— Не знаю.
— Это, наверное, к Лоранам: жена или дочка какого-нибудь торговца вином.
— Она вошла в коридор.
— В коридор? Не в харчевню?
— Нет, в коридор.
— О, Кати, слышишь?
Она слышала: кто-то легким шагом поднимался по лестнице. В дверь постучали. Дети не ответили. Стук повторился.
— Кто это может быть? — пробормотал Франсуа.
Дверь приоткрылась. Маленькая женщина просунула голову в щель, но не заметила детей в полумраке.
— Никого! — сказала она удивленно.
Распахнув дверь пошире, незнакомка вошла в комнату, поставила на стол плетеную корзину.
Франсуа шевельнулся на стуле, вытягивая поудобнее больную ногу. Стул заскрипел. Женщина слабо вскрикнула.
— Как? — воскликнула она. — Вы здесь и вы молчите? Вас обоих подменили, что ли, такие вы стали робкие!
Теперь они узнали ее по голосу: это была Мариэтта. Но как она изменилась! Такая же маленькая и такая же живая, как прежде, но ужасно худая и бледная. Вместо нарядного зеленого корсажа на ней было черное платье с черным передником, но главное, главное — у нее был такой усталый, такой озабоченный вид! Откуда он взялся у попрыгуньи Мариэтты, всегда беззаботной и веселой, словно жаворонок? Да, это была действительно Мариэтта, но Мариэтта совсем другая. Наверное, и она тоже с трудом узнала их, потому что стояла неподвижно, уставившись на Франсуа и Катрин, и тоже молчала. Наконец она шумно перевела дыхание, бросилась к Франсуа, затем к Катрин, потом снова к Франсуа и снова к Катрин и целовала, целовала обоих без конца.
Отпустив наконец детей, Мариэтта открыла стоявшую на столе корзину и достала оттуда каравай белого хлеба, творог, морковь, репу, большой кусок свиного сала и сдобные баранки, которыми тут же принялась угощать брата и сестру.
— Как я рада! — твердила она, пока Франсуа с Катрин жадно уплетали баранки. — Как я рада!
Но на лице ее не появилось и тени улыбки. Губы, прежде такие румяные и сочные, стали бледными и сухими, щеки ввалились…
— Ну как, у вас все в порядке? — спросил Франсуа, торопливо глотая кусок за куском.
Мариэтта кивнула головой.
— Где мама? — спросила она.
— Ушла на поденщину, — ответила Катрин.
— А отец?
— Отец плотничает вместе с Марциалом.
— Обен?
— Гоняет по улицам, — горько усмехнулся Франсуа.
— Мне рассказывали… мне рассказывали… — со вздохом начала Мариэтта, нерешительно указывая на вытянутую ногу Франсуа.
— Ах, тебе рассказывали? — холодно усмехнулся мальчик. — Видишь, добавил он после паузы, — ты правильно сделала, что ушла из дому вместе со своим Робером. С тех пор нам, остальным…
