Радий Погодин - Ожидание (три повести об одном и том же)
Курортники окружали её кольцом, бросив свои забавы. Стояли тихо. Они просили её спеть ещё, но она собирала удочки и уходила.
С ней здоровались, говорили: «Позвольте, мы вас сфотографируем на память».
– Гони их всех чисто! – набрасывалась на неё бабка. – Рано тебе ухажёрничать. Я из твоих кавалеров всё ухажёрство вышибу. – Бабка гонялась за мальчишками. Они разбегались, как гуси.
Варька слезла со сваи. Мелким шагом направилась к берегу. Забралась под перевёрнутую лодку-каюк. Принялась разгребать сыпучий песок до прохладных слоёв. Сняла кофту, брюки и легла, чтобы чуть остудиться.
Бабку Варька любит, хоть и стыдится её иногда. Чувствует Варька в ней непонятную силу, яркую и безалаберную.
Бабка смеялась над всеми. Никому не позволяла смеяться над собой. Этому и Варьку учила. Бабке на всё плевать. У неё только две страсти: базар да ненависть к старику Власенко.
Базар для бабки важнее молитвы, хоть и крестилась она, грохнув на колени под закопчённой иконой. Хоть и бегала она в церковь, крашенную сплошняком, от крестов до фундамента, серебряной краской. Варьке казалось всегда, что обращённые к спасителю сухие бабкины губы шепчут:
– Господи, фунт, он, известно, фунт, но его ещё взвесить нужно.
На базаре бабка чувствует себя важной птицей. Она на базаре – как в битве.
Когда бабке нечем было торговать, она будто ссыхалась. Руки у неё болтались, словно пришитые, голова опускалась на грудь, и бабкины глаза, чёрные, с ломким блеском, тлели, угасая без дела.
У бабки до старости сохранился красивый голос. Она запевала старинные песни, и Варькино сердце сжималось от удивления.
– Ох же ж, я девкой певала, – хвастала бабка. – Я ж была, как та царица, красивая. И грудь, и плечи… Только у меня голос был лучше. И ходили за мной хлопцы, как дикие кони… И этот чёртов старик Власенко тоже по мне сох и сокрушался. Чтоб у него ребро выскочило не в ту сторону. Чтоб он окривел. Чтобы бороду его моль съела.
Завалив уничтожающими словами старика Власенко, бабка упирала взгляд в одну точку, в гвоздь, например, или выключатель. Она принималась бормотать равномерно и скоро, словно насаживала на нитку стручки жгучего перца.
– Я, Варька, не по главной струе пошла. Куда-то в сторону чёрт занёс, прости меня, господи…
Кабы я в главной струе шла, я и за сто человек тащила бы с радостью, я ж очень дюжая, не то что этот рыбацкий пастух – старик Власенко. Я бы, может, с министрами зналась. Сидела бы сейчас в меховой горжетке да на бархатном кресле. Читала бы книжку-роман на иностранном языке и серебряной ложечкой кушала бы заварной крем с розетки.
Варька спросила однажды у бабки про коммунизм. Бабка пригорюнилась, посмотрела на свои руки.
– Это же по потребности… Какая у меня потребность? За вами бельё стирать да на базар бегать – душу свою тешить. По этой потребности я и получу в коммунизме то же самое. Только, может, базары тогда будут бесплатные. Ну, да мне всё равно. А вот если бы я была, к примеру, знаменитой певицей, и потребность бы у меня была другая. Рояль обязательно. Квартира в столице и с лифтом. Автомобиль, чтобы не простужаться. Дача для отдыха… Поняла, что ль?
В бабкиной философии Варьке всегда чудилась зависть и ещё что-то похожее на обиду.
В доме бабушка вершила власть. Варькин отец, человек слабый, не то чтобы боялся её, но стушёвывался перед ней, как осенний день перед бурей.
Раньше отец работал судовым механиком. Пашка и Петька, братья-погодки, были совсем малыши. Пашка совал в рот свою ногу, Петьку только что принесли безыменного. Две беды случились тогда. В роддоме умерла мама. Напившись с горя, отец спалил бабкину хату. Он получил много денег. Варька видела несколько пачек. Уснул на кухне. И никто не знает, как он поджёг хату. Варька проснулась от кашля. В ушах звенело, словно залезли туда ядовитые комары. Прижимаясь к земляному полу, она поползла к двери. У дверей её подхватила бабушка. Она уже вытащила малышей в сад. Бабушка оставила их в саду, пошла за отцом. Выволокла его из кухни, когда на нём уже тлела одежда.
Хата горела странно. Огня не было. Только дым и красные змейки в лопнувших стенах. На чистом воздухе отец пришел в себя, закричал дико, побежал обратно в хату за деньгами. Но она занялась вдруг, треснула и обрушилась, рассыпав по всему саду тусклые искры.
Бабка сказала отцу:
– Я на тебя, Петро, зла не держу. Плохо тебе не сделаю – у тебя ребятишки…
Старик Власенко взял их к себе. Бабка к нему не пошла.
Бабка пришла на похороны. Своей умершей дочке Раисе повесила тяжёлые золотые серьги с каменьями.
– Откуда такие? – спросил отец.
– Я участок свой продала. И с садом.
– Зачем же мамке такие серьги? – заревела Варька. – Она же их не увидит.
– Чтобы ты видела. Чтобы мамку не забывала… Чтобы все вы мою Раису помнили! – Она оглядела с вызовом всех пришедших на кладбище. Остановила горючие глаза на старике Власенко.
– А ты зачем здесь? – спросила. – Радуешься?.. Не радуйся, у меня внуки остались, а у тебя никого.
– Это место не для раздоров, – ответил старик.
Когда опустили гроб, бабка первая бросила горсть земли в могилу и, не дожидаясь, пока закопают, пошла.
Вечером она появилась во дворе старика Власенко. Вызвала отца.
– Если ты здесь жить надумал, – сказала она, – живи. Только я тебя прокляну и ноги моей у тебя не будет. Не хочу, чтобы Васька, этот вот старый ирод, – она ткнула пальцем в деда, – над моими последышами власть имел.
Старик Власенко вывел бабку на улицу. Сказал ей:
– Ты, Ольга, совсем застервела. Иди, не рви Петру сердца, оно и без того горем схвачено…
Ожесточённые души не слышат правды – бабка ушла жить на пепелище. Она ничего не откапывала, ничего не искала в золе. Ветер зачернил её сажей. Бесприютные долгие ночи сделали её неподвижной, похожей на обгоревшее дерево.
Завхозу сельскохозяйственной школы по должности полагался дом. Хороший дом, кирпичный, с высокой шиферной крышей, с голубыми наличниками. Две комнаты в доме, кухня, прихожая и кладовка. Полы в доме крашеные. Стены белые – ни пятна на них, ни царапины.
Батька привёл Варьку сюда, распахнул перед ней дверь.
– Прощай, море, – бормотал батька. – Новый дом, кирпичный. Я, Варька, видишь, какой дом добыл…
Варька, как вошла, легла на пол и заорала:
– Здесь будем жить. Никуда не пойду отсюда.
Батька засуетился, воспрянул:
– Здесь, дочка, здесь… Крикни громче. Слышишь, как откликается. Признал, значит.
Первые дни за ребятами ходила соседка Ксанка. У неё в том году муж погиб в море. Петька тянулся к её груди, и Ксанка ревела. И Петька ревел. И Пашка ревел. А Варька кричала:
– Заткнитесь вы! Вот уже бабка придёт. Она с вами сладит.
Бабка пришла. Как ни в чём не бывало принялась мыть полы.
Потом взяла Пашку и Петьку, понесла в Горсовет.
– Колыхали мы Чёрное море! – кричала бабка у председателя. – И тебя колыхнём. Не будет тебе моего голоса!
– От вашего голоса у меня уши заложило! – кричал на неё председатель. – Не нужен он мне, ваш голос… Не понимаю, почему крик?
– Как почему? Помещай ребят в ясли.
– Пожалуйста, – сказал председатель. – У нас в ясли – пожалуйста, была бы охота.
Пашку и Петьку поместили в ясли рыбзавода. Ксанка – соседка – кричала на всю улицу:
– Ведьма старая, не жаль тебе ребятишек?! Паучиха!
Бабка сидела у окна, посмеивалась:
– А чего их жалеть? Нешто им в яслях худо? Медицина со всех сторон. Единственно – штаны мочить будут да говорить начнут поздно. А оно и лучше – меньше глупостей наболтают.
Ксанка не терпит Варькину бабушку. Говорят люди, что Ксанка имеет свою цель – хочет за Варькиного отца замуж выйти. Она Варькиного отца жалеет. Это их дело. Варька не против. Ксанка – женщина добрая.
