Дмитро Ткач - Шторм и штиль (с иллюстр.)
Он снова начал ходить. Юрий чувствовал себя неловко, ему хотелось встать, но он боялся нарушить ход мыслей Вербенко, помешать ему рассказывать.
— Конечно, я не знал, что с семьей. Я писал письма домой. Думал: освободят наши Павлоград, и жена получит все сразу… Тогда многие с фронта писали в оккупированные города и села. Такие треугольнички, без марки. Наша почта где-то хранила их и отсылала по адресу в освобожденные районы. Освободили и Павлоград, но ответа я не получил… Подвернулся случай, меня отпустили на несколько дней домой. «Домой»! — На его губах мелькнула горькая улыбка. — Приехал, а оказалось, что дома у меня уже нет. Нет и семьи — ни жены, ни детей… Фашисты заперли их в школе и заживо сожгли. За то, что семья директора школы, за то, что я и моя жена — коммунисты… Люди рассказали, что детские крики были слышны, пока не упала пылающая крыша…
Вербенко подошел к фотографии и остановился -
— Это они кричали… Витюшка и Юрик… Мои дети… Меньшего звали, как и вас, Юрий. Ему сейчас было бы столько же, сколько и вам. И вот тогда я поклялся не снимать военного кителя, до конца моих дней служить на флоте. Воспитывать таких, как вы, потому что в каждом из вас я вижу своих сыновей…
— Товарищ капитан третьего ранга… Григорий Павлович, я ведь не знал… Простите, пожалуйста, что растревожил вас своими вопросами.
— Ничего, ничего, — остановил его Вербенко движением руки. — О прошлом надо вспоминать почаще. Потому что враг снова разжигает пожар, чтобы бросить в огонь чьих-то детей. Тех, которые живут сегодня. Тех, которые появятся на свет…
Он сел к столу, выдвинул ящик, взял сигареты и протянул Юрию.
— Курите, пожалуйста.
— Спасибо, не буду, — почему-то отказался Юрий, хотя ему очень хотелось закурить. Он смотрел на посеревшее лицо Вербенко, на его лысеющую голову, на тяжелые веки, прикрывающие, казалось, всегда сердитые глаза, на его твердые неулыбающиеся губы и видел перед собой не сурового замполита, а просто человека, пережившего непоправимое горе, но не сломавшегося, а до конца своей жизни ставшего на боевой пост.
Вербенко закурил сигарету и, взглянув через очки прямо в глаза Баглаю, вдруг спросил:
— Ну так что же, снова Соляник?
Переход был таким неожиданным, что в первое мгновение Юрий онемел. После всего, что тут сейчас говорилось, история с Соляником показалась ему мелкой, не заслуживающей внимания. О ней даже вспоминать неловко. А замполит ждал ответа… И Баглай поспешно сказал:
— Все уладится, товарищ капитан третьего ранга.
— Как уладится? — поднял тяжелые веки Вербенко. — Расскажите по порядку, с чего у вас началось и чем кончилось?
Баглай вконец растерялся. Вопрос поставлен четко и прямо. И отвечать на него надо так же. Но он уклонился от прямого ответа:
— Может быть, я погорячился, товарищ капитан третьего ранга… Соляник разлил краску на палубе и мне почудилось, что сделано это нарочно… А потом он пререкался, вел себя просто нагло. Ну и… — Юрий запнулся. — И я оставил его на две очереди без берега.
— А почему вы думаете, что он опрокинул краску нарочно? Разве с вами такого не могло случиться?
— Конечно, могло… Но тут другое…
— Что именно?
Юрий понял, что перед этим человеком он не может, не имеет права изворачиваться и фальшивить. Но и всю правду вот так сразу сказать тоже трудно.
— Неуважение к новому командиру…
— Почему неуважение? Вы дали для этого повод? Юрий вспомнил, как после вечера художественной самодеятельности он догнал Лялю, намереваясь проводить ее домой, хотя прекрасно понимал, что Ляля и Андрей — не просто знакомые.
— Да, повод был, товарищ капитан третьего ранга, — опустив голову, глухо сказал Баглай.
— Это хорошо, что вы… не кривите душой. А теперь, как говорится, возьмем голый факт. Соляник пролил на палубу краску, вы назвали его «чучелом» и оставили без берега. Оскорбили, да еще и наказали человека… Я советую вам извиниться перед Соляником и отменить свое взыскание.
Всего мог ждать Юрий, только не этого.
— Товарищ капитан третьего ранга! Как же это — отменить?.. Извиниться?..
Вербенко протянул руку за новой сигаретой и неторопливо заговорил:
— Чтобы наказать подчиненного, мужества много не требуется, достаточно власти. Но военный устав писан не только для рядовых матросов, но и для офицеров, и для вас в том числе. В нем и для Соляника, и для вас — справедливость одна. Вы это хорошо и сами понимаете. Перед государством, перед военным уставом мы все равны, только должности у нас разные. Но из этого не следует, что вы можете использовать свое служебное положение, как вам вздумается.
Юрий Баглай сидел пораженный. Все смешалось в его голове… Может, прислушаться к совету этого мудрого человека, прожившего такую трудную жизнь и воспитавшего не одну смену моряков? Но как же извиняться перед матросом? Да еще перед Соляником?!
И он почти простонал:
— Не могу я… Пусть лучше так все остается, а вы наложите на меня взыскание.
— Значит, я — на вас, вы — на Соляника, а Соляник на кого?
И тут Юрий впервые увидел, как губы Вербенко дрогнули в мимолетной улыбке, и эта улыбка сделала его лицо моложе и красивее. А Юрия она будто кнутом хлестнула, все существо его взбунтовалось. Уж не издевается ли над ним замполит? Не испытывает ли его командирскую твердость? И Юрий Баглай, чувствуя, что в груди у него не хватает воздуха, спросил:
— Разрешите, капитан третьего ранга… А случалось ли в нашей части, чтобы командир корабля извинялся перед матросом?
— Нет, такого не бывало. Но не было и случая, чтобы командир так тяжко оскорбил матроса! И вот что я еще хочу сказать вам. Независимо от того, извинитесь вы перед Соляником или нет, взгляните на случившееся шире. Ну, скажем, подумайте об офицерской чести. Надо иметь много мужества, чтобы, допустив ошибку, признать ее и исправить.
— А что подумает обо мне команда корабля?.. — В голове Юрия не укладывалось то, на чем настаивал Вербенко.
Замполит прервал его встречным вопросом:
— А как вы думаете, что говорит о вас команда сейчас?
— Очевидно… нехорошо говорит.
— Не «очевидно», а я уверен, что так оно и есть. Крепко подумайте, о чем мы тут беседовали.
Через двор, а потом по тротуару Юрий шел почти вслепую. Не знал, куда идет. Но не на корабль и не на квартиру к бывшему боцману Федору Запорожцу. Хотелось наедине с собой обдумать все, что произошло в течение этого дня.
Мысли роились вокруг одного: замполит советует ему извиниться перед Соляником!.. «Может, еще и перед строем? — горько улыбнулся в душе Баглай. — Вот так, выстроить всю команду на шкафуте, стать перед ней и, склонив голову, обратиться к Солянику: «Покорнейше прошу, дорогой и многоуважаемый Андрей Соляник, извинить меня за то, что я вас оскорбил и наложил на вас взыскание. Больше не буду!..»
Нет, предложение Вербенко звучало как издевательство!
Интересно, говорил ли замполит от себя лично, или он выразил также мнение командира части Курганова…
Конечно, спросить об этом Юрий Баглай не мог. Но как бы там ни было, он, Юрий Баглай, ни за что не извинится, себя на посмешище не выставит!.. Ох, Юрий, Юрий! Думал ли ты, что так начнется твоя служба?
* * *
Наверное, еще ни разу с тех пор, как свела их военная судьба, между Кургановым и Вербенко не было такого трудного разговора.
Вербенко стоял лицом к окну, а Курганов, вконец рассерженный, смотрел на его ссутулившуюся спину и с возмущением спрашивал:
— И вы предложили ему отменить взыскание?
— Не предложил, а посоветовал. А дальнейшее — дело его чести и совести, — не оборачиваясь, глухо ответил Вербенко.
— Но, Григорий Павлович, вы понимаете, что это такое?.. — Курганов стремительно поднялся из-за стола. — Да после этого Соляник Баглаю на голову сядет. Мы-то с вами хорошо знаем его.
— А я думаю, наоборот, Виктор Васильевич. Соляник убедится, что есть справедливость на свете, что его командир — человек порядочный. Ну, погорячился, с кем не бывает, а потом все-таки изменил свое решение. А Баглаю впредь хороший урок. Пусть навсегда запомнит: подумай, потом говори или делай: И что он тоже должен отвечать за свои поступки.
— Да за что же он должен отвечать? — с новой силой вспыхнул Курганов. — В чем вы видите его вину?.. Григорий Павлович, да вы меня просто удивляете!.. Подчиненный повел себя недостойно. Чтобы исключить в дальнейшем возможность повторения подобного, командир использовал свое право. И силу, и право дает ему устав. А как же иначе?
— Это не сила, Виктор Васильевич, а бессилие. — Не мигая, Вербенко смотрел на Курганова, и, что случалось редко, в глазах его был гнев. — Назвать матроса чучелом, протянуть руку к флотскому воротнику, ни за что ни про что оставить без берега, разве это сила?.. Нет, всему этому есть другое определение: невыдержанность своеволие, мне, мол, все дозволено, я командир корабля, а ты — рядовой матрос, стерпишь…
![Дмитро Ткач - Шторм и штиль[с иллюстрациями]](/uploads/posts/books/210450/210450.jpg)
