Натан Полянский - Если хочешь быть волшебником
Николай принес лопнувший обруч из толстого железа, ножовкой отрезал от него кусок и зажал в тиски.
— Пили, пока я буду устанавливать бак, — предложил он Леве, — надо сделать держатели для фары.
Он показал, что и как делать, и Лева принялся за работу. Ему никогда не приходилось обрабатывать железо, не без трепета взял он в руки напильник: а вдруг не получится? Став в позицию у тисков, он левой рукой прижимал напильник к пластинке, а правой с усилием проталкивал его вперед. Деревянная ручка выдавливала в ладони красный след, от непривычки ладонь болела.
— Поменьше на руки гляди, — посоветовал Николай, — не продырявишь, не бойся… Делай быстрее!
И Лева «делал быстрее» — вперед и назад, вперед и назад… Из-под его рук тонкими струйками сыпались и сыпались песчинки металла. Светлые, легкие, теплые, они, блеснув в узкой полоске света, уносились вниз, блекли и серой пылью оседали на бортах стола, на Левиных штанах, на полу. А выступавший над тисками край пластинки становился все у́же, и вот уже напильник скользнул по неподатливым щекам тисков.
Сердце Левы преисполнено гордости. Когда-то ему приходилось работать вместе с Николаем — когда они разбирали будильник. Но тогда всю «квалифицированную» работу выполнял Николай, Леве он доверил лишь держать инструменты и класть на тарелочку снятые шестеренки. Теперь же Лева трудился самостоятельно. И вместе с болью в руках он испытывал восторг.
Принесет пользу его труд или нет — этого Лева пока не знал. И все же он был счастлив. Он упивался своей властью над металлом, которая оказалась такой зримой, такой реальной.
Гордое сознание своей силы выросло у Левы еще больше, когда на следующий день по поручению Николая он сверлил дырки на концах узкой стальной полоски. Это была, как пояснил Николай, заготовка для хомутика к багажнику. Снова Николай показал, как зажать хомутик в тиски, как действовать коловоротом.
Приставив сверло к намеченной точке, Лева уперся грудью в деревянную круглую шляпку коловорота и принялся неторопливо вращать инструмент. Сверло то отскакивало в сторону, то снова возвращалось к центру, иногда слегка прогибалось и тотчас выпрямлялось. А из глубины металла с тихим треском медленно ползла наружу витая каленая стружка. И когда Лева увидел глубокую сверкающую лунку на том месте, где всего минуту назад был едва уловимый след от керна, ему захотелось петь, плясать, кувыркаться, как несколько дней назад, когда Николай остался у них ночевать. Он тронул Николая за плечо:
— Неужели эта сталь настоящая?
— Сталь как сталь… Да ты не отвлекайся, доводи заготовку, великовата она.
И Лева работал, отдыхал и снова работал, сокрушенно глядел на пузыри на своих ладонях и продолжал работать.
— Все! Свободное время кончилось, — напомнил Николай, — пошли заниматься!
— Тут всего на пять минут дела осталось.
— Никаких минут! Обещание надо выполнять.
В комнате, где они теперь занимались, ребята давно восстановили порядок, и когда Инна Васильевна снова навестила их, она ничего предосудительного не обнаружила ни за шкафом, ни под диваном, ни в ящиках стола. Она не поленилась сдвинуть с мест всю мебель, и ребята тем охотнее помогали ей, что знали — она останется довольной.
— Куда вы все девали? — спросила она, закончив осмотр.
— На свалку вывезли, — беспечно, не раздумывая, отозвался Лева.
Инна Васильевна недоверчиво покачала головой.
— А ты что скажешь, Коля?
Опустив голову, Николай молчал.
— Честнее, конечно, молчать, чем говорить неправду, — заметила Инна Васильевна. — Я ведь все равно не верю, что вы отказались от вашей пачкотни.
— В этой комнате пачкотни больше не будет, — заверил Лева. Он был неприятно удивлен тем, что мать не постеснялась при Николае так опозорить его. В то же время он чувствовал, что в отношении матери к нему появилось что-то новое. Этот ровный, спокойный тон… Да, она, кажется, поняла, что он уже почти взрослый. Эту победу срочно надо было закрепить, и Лева добавил: — Ты ведь разрешила нам мастерить.
— Я знаю, что запрещай вам не запрещай — все равно поставите на своем, — ответила Инна Васильевна снова не так, как сказала бы несколько дней назад.
17. Обида Федора Ивановича
Уже на второй день пребывания Федора Ивановича в больнице выяснилось, что у него не сыпной тиф, а воспаление легких. Через день, получив несколько уколов пенициллина и камфары, больной пришел в сознание. Правда, еще целые сутки после того им владела апатия, безразличие к себе и окружающему миру. Он лежал в одном положении, чаще на спине, закрыв глаза или устремив неподвижный взгляд в потолок. И хотя он отвечал на все вопросы и выполнял все, что ему предписывалось, тревога не покидала лечащего врача.
Но вот однажды Федор Иванович отказался от манного супа, которым его постоянно кормили, и потребовал украинского борща. Врач сразу повеселел: жизнь просыпается. Скоро человек попросит колбасы с чесноком, а то еще и селедки. Значит — жив человек и будет жить! Когда врач на следующее утро пришел на обход, Федор Иванович сидел на кровати, свесив ногу на пол и прикрыв плечи одеялом.
— Как вы себя чувствуете? — задал врач свой обычный вопрос.
Федор Иванович не ответил «спасибо», как отвечал вчера и позавчера. Он хмуро произнес:
— Часто вы так ошибаетесь в диагнозе?
— Ничего трагического не произошло, и хуже ведь вам не стало?
— Не было бы худо, кабы бороду мою не трогали, а без нее я на кого похож теперь? — не стал скрывать Федор Иванович причины своего раздражения. — Верните бороду, лекарство назначьте, чтобы на третьей скорости росла.
— Химики еще не синтезировали такого средства, — пожал врач плечами. — Не меньше шести месяцев потребуется, чтобы отросла борода.
— Так долго прятаться от людей не могу.
— Носите тогда фальшивую бороду.
— Из мочалы? — невесело усмехнулся Федор Иванович. — Эх вы, брадобреи!
Когда врач вышел из палаты, Анфиса Петровна, которая молча слушала всю их беседу, обратилась к Федору Ивановичу.
— Есть о чем горевать!.. Да ныне бород никто и не носит! А уж если вы шрама этого стыдитесь, то и звание свое партизанское в документах не поминайте. По-моему, увечьями, в бою полученными, гордиться надо, как наградой за доблесть.
— Странно ты, мать, рассуждаешь. Да наградил-то кто? Фашист. — И вдруг совсем другим голосом — глухим, виноватым — он спросил: — А что, про Дядю Петю вестей не получали?
Анфиса Петровна недоуменно пожала плечами:
— Про какого это дядю Петю? Не припомню… И почему меня обязаны извещать? Внука моего спросить разве, он всю партизанскую историю, как стих, наизусть знает.
— Дядя Петя — друг мой, который в кустах возле вашего дома остался…
— Так это я тебе однажды в Дретуни оказывала помощь? — воскликнула Анфиса Петровна, вглядываясь в лицо Федора Ивановича. — Не признала. Четыре года не могла признать, пока бороду не сбрил.
— А я уверен был, что помнишь.
— Забыть не забыла — как такое забудешь! Помню, мы вместе искали, да только траву притоптанную нашли там, где ты своего друга оставил.
— Он и твой был, мать.
— Конечно, и мой, и всем нам он друг, — не поняла Анфиса Петровна намека.
— Был один человек, который должен бы знать, да, говорят, и он погиб.
Анфиса Петровна ничем не проявила интереса к продолжению разговора, но, очевидно, Федор Иванович не мог не поделиться с нею:
— Встретился мне в ту ночь, когда я раненого друга — командира на спине принес, паренек один, он и завернул меня к тебе… А когда мы из твоей хаты тогда вышли, его не оказалось. Верно, он нашего Петра живого или мертвого унес.
— Что за паренек? — спросила Анфиса Петровна больше из участия к Федору Ивановичу, чем из интереса к истории, которую он рассказывал.
— То был наш связной. А для виду он людям на станции Дретунь воду развозил.
— Такого всегда разыскать можно — должность приметная.
— Можно то можно, да немцы вскоре после той ночи всех советских людей на станции казнили. Уж я искал…
— Плохо искали, — уверенно возразила Анфиса Петровна, — потому что всех не казнили. Многим я сама дорогу к партизанам показала, другие без моей помощи добирались. Не всех, говорю, немцы выловили, то слух неверный прошел.
— Если бы помогли мне, мать, получить нужную весть.
— Где теперь узнаешь про те дела далекие! — махнула Анфиса Петровна рукой. — Вот и мой сын сложил голову в этих местах, а где похоронен — не дозналась и уж перестала искать.
Федор Иванович вдруг сбросил с себя одеяло, опираясь о кровать и стул, сделал скачок и очутился перед Анфисой Петровной.
— Дядя Петя и есть твой сын!.. Четыре года стыжусь встречать тебя.
Анфиса Петровна покачнулась, но тут же овладела собой. Перед ней был доверенный ее попечению больной, и это теперь самое важное. Поддерживая рукой за талию, она осторожно усадила его на койку.
