Нина Емельянова - Родники
— Девчонка! — с досадой сказала Клавдичка за моей спиной.
Когда Лёля кончила, похвалам не было конца. Она соскочила со стула, поклонилась, сказала непонятное мне: «Вальсизфауста» — и снова заиграла, держась так же манерно, как и раньше. Что-то сбивчивое было в её игре.
— Прелестно! Очень хорошо! Как мила! — заговорили все, когда она кончила.
— Тебе рано играть этот вальс! — не громко, но так, что это было хорошо слышно, сказала Клавдичка, и я увидела, как вся кровь бросилась Лёле в лицо.
Она села снова к роялю. Задумалась. Потом неожиданно соскочила со стула и сказала:
— Мне больше не хочется играть, — пробежала через залу и от порога поманила меня за собой.
Лёлина тётка была вне себя от досады. Она хотела остановить Лёлю, когда та пробегала мимо неё, но, вероятно, поняв, что Лёля её не послушается, обратилась к гостям, прося извинить за неожиданную выходку племянницы.
— Не знаю, что с ней случилось сегодня! — сказала она. — Это Клавдия Николаевна её смутила…
— Её и надо так смущать, — ответила Клавдичка, — а то ей уже хочется показываться.
Я посмотрела на лёлиного дядю: он сидел впереди в кресле и разговаривал со старым человеком в мундире, как будто не замечая, что лёлина игра кончилась и она убежала.
Но и эта выходка Лёли не вызвала ни у кого недовольства.
— Талант! — сказал один из гостей. — Ничего не поделаешь! Талант своеволен…
Я догнала Лёлю в коридоре. Она стояла у окна, видимо, ожидая меня.
— Тебе понравилось, как я сейчас играла? — требовательно спросила она.
Я не умела выразить словами, какое впечатление произвела на меня её игра.
— Мне больше понравилось, как ты играла, когда я только что пришла. А сейчас…
— Это я нарочно так делала. Мне надоело для них играть: каждый раз показывают, как обезьяну какую-нибудь…
Лёля была так непохожа на обезьяну, что я рассмеялась, но тотчас же смолкла, увидев крупные слёзы у неё на глазах.
— Им всё хорошо! — как-то угрожающе сказала она. — Что бы я ни сыграла, они всё равно похвалят. Они к тётке в гости пришли, ну, и всё хвалят: обед хвалят, тёткино платье хвалят, мою игру. Дядя Толя — важный человек, если его кто-нибудь из них попросит, он может всё сделать. А они знают, что он любит меня, вот и хвалят меня, когда ничего хорошего в моей игре нет. Подлизываются…
Она вдруг покраснела и топнула ногой:
— А ещё уйдут домой и будут надо мной смеяться! Я же знаю: я, и верно, играла плохо. Мне стыдно так играть, а я всё равно буду так играть, хотят, чтобы была обезьяной, ну, и пусть буду обезьяна… — И она утёрла рукой глаза.
— Хорошо тебе, — сказала она, успокоившись, — ты с мамой и папой живёшь. И с Клавдичкой ещё. А я тут одна…
— Но ведь тут тебя все любят.
— А я всех их ненавижу.
— Кого всех?
— Ну, всех! Виташку я, правда, люблю и дядю… А ее ненавижу.
Наверно, в этом доме в лёлину жизнь входило очень много ненужного ей, и всё это ненужное она соединяла с теткой.
— Всё равно, хоть и любят, мне не хочется тут жить, я хочу к своему папе…
И она горячо и порывисто, как всё, что она делала, бросилась мне на шею и заплакала, уткнувшись в моё плечо.
— …Я…я потому здесь живу, что папа хотел… чтобы я училась. Я всегда помню его… и девочек, с которыми я играла. Папочка мой… папочка…
Мы ушли в лёлину комнату и долго сидели, обнявшись, в большом кресле, и Лёля рассказывала мне, как хорошо жили они с папой в деревне, как она каталась с девочками на салазках с горы и как они летом бегали купаться.
Понемногу она развеселилась, и скоро громкий смех её уже снова раздавался в комнате.
Когда мы уходили, я слышала, как лёлин дядя сказал Клавдичке:
— Всё-таки, Клавдия Николаевна, вы видите сами, что каждый ваш визит выбивает её из колеи. Это вредно для неё.
Клавдичка покачала головой и прямо взглянула на него:
— Трудно сказать, что для неё вреднее.
Прощание с Клавдичкой
Клавдичка и мама сидели в комнате у стола и разговаривали, а я около окна шила толстой канвовой иголкой платье Марфуше. Тонкая кисейка легко прокалывалась толстой иглой, зато нитка никак не хотела пролезать, и иголку приходилось сильно дёргать. Пальцы у меня заболели, и я отложила шитьё.
За окном мне были видны длинные, свисавшие с крыши сосульки, толстые в основании и тоненькие в конце. Интересно было смотреть, как по сосульке скатывались капельки воды: они никак не могли оторваться и намерзали внизу. Сначала капелька вся сияла и переливалась радугой на солнце, потом мутнела: её обволакивал тоненький ледяной мешочек, из него вода уже не могла вытечь и застывала.
— Значит, ты твёрдо решила ехать? — спросила мама.
— Да, Грунечка, поеду: я нужна ему. Он только виду не показывает, а я знаю, как после целого дня в больнице, разъездов по своему участку он возвращается вечером домой и дом не светит ему навстречу: окна его темны… Конечно, работы у него много, но ему ведь хочется и поговорить о своей работе!
Я очень хорошо помню, как в день своего приезда Клавдичка сказала про своего брата, что он «тянет, как вол», «ломит и ломит по грязи… и все его любят»; и дядя Ваня, которого я никогда не видела, представляется мне богатырём, большим и добрым человеком, который ходит всюду и лечит людей. Очень жалко, что он отправил Лёлю с Клавдичкой в Москву и остался один.
Но неужели Клавдичка уедет от нас? Как же я-то останусь? Ей можно всё рассказать, и она объяснит, как в тот раз, когда уезжала Дуняша и мы с ней плакали, а Клавдичка подошла, обняла нас обеих и сказала, что Дуняша уезжает не на край света, а только на Пресню и мы будем видеться. «Самое главное, — сказала она, — быть хорошими друзьями. Тогда не страшно: если друг и уедет, он всегда тебе встретится…»
Кто-то высокий прошёл мимо окна, заслонил свет, и сразу раздался звонок. Как всегда, быстро встав с места, Клавдичка пошла открывать дверь.
— Ах! — услышали мы её взволнованный голос.
Я сейчас же побежала в переднюю и увидела, что с Клавдичкой здоровается, наклонясь к ней, и крепко жмёт ей руку одетый в чёрный полушубок человек, никогда у нас не бывавший, немолодой, но, мне показалось, очень весёлый, потому что он смеялся, показывая два ряда белых зубов. — Иван Николаевич жив, здоров! — сказал он. — И даже не успевает скучать без вас.
— И вы живы, здоровы, — сказала Клавдичка. — Вижу и радуюсь. И всё у вас в порядке?
— Всё, всё. Можно раздеться?
— Ну конечно же! О чём говорить?
— Говорить-то есть о чём.
Этот разговор, в котором мне никак невозможно было понять, о чём идёт речь, шёл необыкновенно: казалось, что два человека, встретившись в нашей передней, очень хотели бы говорить по-другому, но не могут, или Клавдичка сдерживается, чтобы не показать, как она взволнована. Когда они вошли в комнату, Клавдичка сказала:
— Вот, Груня, это ванин помощник, наш фельдшер, Сергей Касьянович. Помнишь, я говорила? — И села на стул, глядя на гостя блестящими глазами.
— Ну, познакомимся, девочка, — сказал гость, протягивая мне руку, но я почему-то застеснялась и отошла в сторону.
— Это Саша, — сказала Клавдичка. — Мы с ней друзья.
— Ну, значит, и со мной подружишься, — пообещал он мне. — У меня у самого две такие, как ты. — И сел на диван. У него были блестящие густые волосы, зачёсанные назад над большим гладким лбом, но у самых глаз было много морщинок.
— Как это вы приехали так неожиданно? — спросила Клавдичка.
— У нас новости: наконец-то достроили больницу, приехал кое за каким оборудованием.
— Я уже знаю про вас многое, — сказала мама, — о том, как вы работаете с Ваней.
— Вы давно видели Ивана Николаевича?
— Давно, — ответила мама, — ещё когда он студентом был, но помню, как он стремился жить и работать для народа.
— И всё выполняет, как решил, — с восхищением сказал Сергей Касьянович. — Потерял самое дорогое для него — жену и друга — и не сломился. Теперь сотни крестьян знают его как врача, не жалеющего ни сил, ни времени для людей. Наверно, Клавдия Николаевна, он редко писал вам?
— И редко и мало, — ответила Клавдичка, придвигая к гостю пепельницу и сама закуривая. — Это понятно: не хочет жаловаться.
— Тем более, — подхватил гость, — что у него было много тревог и неприятностей.
— А как теперь? — Клавдичка вся наклонилась вперёд.
— Я же сказал «было», Клавдия Николаевна, — значит, «прошло».
— Ну, не всегда так бывает: было и прошло.
Сергей Касьянович взглянул на Клавдичку, и вдруг всё лицо её порозовело.
— Расскажите же! — почти приказала она.
— Это всё произошло из-за литературы, — начал он. — И раньше у нас было насчёт этого только давай, а теперь, после январских событий, всё, что присылается из центра, просто ждут, как живую воду. Хотят узнать настоящую правду о жизни. Ну, кое-что попалось кому-то на глаза; становой, исправник всполошились, из себя выходят, ездят по пятам за Иваном Николаевичем, расспрашивают крестьян. А в это время литература другим путём течёт.
