Павел Бляхин - Москва в огне. Повесть о былом
Собрание снова воспрянуло духом.
— Голосуйте! Голосуйте резолюцию! — пронеслось по залу.
К столу президиума подскочила женщина и надрывным голосом крикнула в зал:
— Товарищи! Что вы делаете, товарищи? Одумайтесь!
У нас мало оружия. Нас не поддержит армия. Где это видано, чтобы с голыми руками выступать против пушек и пулеметов? Голосуйте против, товарищи!..
На мгновение зал затих, словно люди перестали дышать. Потом грозный гул заглушил голос женщины.
Но вдруг все обратили внимание, что через зал энергично пробивается какой-то человек в форме железнодорожника. Это оказался представитель Всероссийской конференции железнодорожников, происходившей в эти дни в Москве. Попросив слова у председателя, он сообщил собранию, что всего полчаса назад конференция единодушно приняла решение поддержать всеобщую забастовку и вооруженное восстание московского пролетариата.
Все вскочили с мест, требуя немедленного голосования.
Резолюция о всеобщей стачке и вооруженном восстании принималась с таким воодушевлением, что даже делегатка, призывавшая голосовать против, опять вскочила на возвышение и демонстративно подняла руку с красным билетом «за».
И, вопреки всякой конспирации, конференция большевиков закончилась вдохновенным пением «Марсельезы»:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног…
Что будет завтра?
Из училища мы вышли вместе с Верой Сергеевной. Было уже поздно. Ветер улегся. Небо очистилось от туч. Луна щедро обливала светом пустынные улицы.
Вера Сергеевна взяла меня под руку.
— Как холодно сегодня! Ты меня проводишь немножко?
Провожу ли я?! Да я готов идти с ней хоть на край света! Вот так, плечом к плечу, в ногу. Впервые за все время нашего знакомства Вера Сергеевна шла со мной под руку, как с настоящим мужчиной, и я чувствовал себя на седьмом небе.
Ничего подобного я, конечно, не сказал ей, промычав в ответ нечто вроде «угу». Впрочем, сейчас все мои мысли и чувства были заняты тем, что я видел и слышал на конференции, а в ушах все еще звенели грозные звуки «Марсельезы»: «Вставай, поднимайся…»
Не успели мы пройти и десяти шагов, как я стал осаждать Веру Сергеевну вопросами:
— Вы знаете, о чем я хочу вас спросить?..
В эту минуту я не смотрел на нее, но знал, что она улыбается, вспоминая наши былые встречи, которые неизменно начинались и кончались моими вопросами, порой наивными, часто неожиданными.
Я угадал. Вера Сергеевна, улыбаясь, заглянула мне в лицо и тотчас ответила:
— Знаю. Ты хотел спросить: если седьмого декабря в двенадцать часов дня будет объявлена забастовка, то в котором часу начнется вооруженное восстание? Так ведь?
— Нет, я не о том… Меня смутило выступление военного организатора. Кажется, он совсем не уверен, что армия перейдет на сторону народа?
— По-видимому, так.
— Что ж тогда будет?
— Будет стачка и восстание.
— А победа?
— Добьемся и победы, если будем драться беззаветно, смело, отчаянно, как призывает Ленин.
— Тогда мы обязательно победим, — решил я, глянув на свою спутницу. При лунном свете ее лицо казалось бледным, почти белым, как бумага.
— Без уверенности в победе нельзя начинать бой…
— А если…
Локоть Веры Сергеевны дрогнул.
— Перед началом сражения никаких «если» не должно быть ни в мыслях, ни в сердце.
Я радостно отозвался:
— Хорошо!
Она еще раз с силой повторила:
— Не должно быть!
И мне показалось (быть может, только показалось?), что этим восклицанием она хотела заглушить нотку сомнения в самой себе.
— Жаль только, что у нас мало оружия и так слабы связи с армией.
— А бомбы? Я слышал, что мы их наготовили немало. Эх, как бы мне хотелось заняться этим делом!
— Я уже говорила: твое дело пока — слово. А начинять бомбы надо уметь, знать кое-что из химии, поработать в лаборатории. Я бы с удовольствием взяла тебя в помощники, но теперь уже поздно, пора действовать.
Для меня это было так неожиданно, что я на секунду остановился.
— Значит, вы?..
— Тсс! Тихо! Мы на улице.
До Бронной, где жила Вера Сергеевна, было еще далеко. Признаться, меня это радовало. Какая дивная ночь сегодня! Какая глазастая эта луна! Даже мороз, заставлявший Веру Сергеевну крепче прижиматься к моему плечу, только усиливал радость. Нет, я совсем не чувствовал холода. Немножко стыли концы пальцев на руках — скверные варежки! Хорошо, что руки Веры Сергеевны в котиковой муфте и ей тепло.
А как странно тихо на улицах, будто все притаилось и ждет чего-то… Только один раз мы встретили конный разъезд драгун, — он куда-то спешил и не обратил на нас никакого внимания. Полицейские посты мы старались обходить сторонкой.
Мои мысли и чувства переплетались. Через день стачка, потом восстание, свист пуль, взрывы бомб, смерть и кровь, а пока я иду с Верой Сергеевной, и чувствую себя счастливым, и свято верю в грядущую победу. Никаких сомнений!
Когда мы добрались до Страстной площади, посыпал легкий снежок, постепенно усиливаясь и заволакивая даль молочно-белым туманом. Луна потускнела.
— У тебя, наверное, закоченели руки? — сказала вдруг Вера Сергеевна. — Давай одну в мою муфту. Согреешь — потом другую…
— Нет, нет! Мне даже жарко, а варежки у меня шерстяные.
По правде говоря, я просто не смел положить свою руку рядом с ее рукой. И пусть не думает, что я еще ребенок и боюсь мороза. В то же мгновение я почему-то вспомнил нашу сказочную поездку из села Селитренного в деревню Выселки. Вот так же сыпал снежок, так же заволакивалось небо белесой мглой и так же было холодно. Вера Сергеевна сидела в санях в огромной дядиной шубе, а я расположился рядом с ней в своем неуклюжем деревенском полушубке, в широконосых, губастых сапогах. Боялся шелохнуться, чтобы как-нибудь не ушибить ее, не потревожить и чтобы не оказалось все это сном.
И вдруг она обернулась ко мне лицом: «Становится холодно, голубчик, придвинь-ка сюда ноги поближе, а я потеснюсь».
И тут случилось чудо: своими руками, которые казались мне такими нежными и маленькими, она заботливо укутала мои огромные сапожищи полой дядиной шубы. Так могла сделать только мать, которую я потерял в раннем детстве, и с тех пор не видал никакой ласки. Вероятно, именно с этой минуты я и был покорен навек этой непонятной для меня девушкой.
Вот и сейчас, когда Вера Сергеевна предложила мне погреть руки в ее муфте, я был растроган так же, как четыре года тому назад, и все стало на свое место: она — мать, а я — ее любимый первенец, которого она воспитала и вывела под солнце. И мой странный трепет и душевная сумятица вдруг улеглись. «Так-то лучше, рыжий, светлее и чище».
Когда мы пересекли Тверскую улицу, чтобы выйти на Бронную, я показал Вере Сергеевне в сторону губернаторского дома:
— Хотел бы я поглядеть, что там у них сейчас происходит!
— Нетрудно догадаться. Они, наверное, тоже заседают, готовятся к бою с нами, — спокойно ответила Вера Сергеевна.
— Неужто и губернатор уже все знает?
— Как же не знать, если мы целый день на всех предприятиях открыто призывали рабочих к восстанию? Не следует считать врага глупее, чем он есть, дорогой мой. А Дубасов, к твоему сведению, кончил морскую академию, известен как просвещенный палач и каратель мужиков и, надо полагать, принимает все меры к подавлению «бунта».
— Вера Сергеевна, — вдруг вспомнил я, — а ведь завтра шестое декабря…
— Так что же?
— Тезоименитство его императорского величества, «царский день»! Дубасов не попытается использовать его?
— Иначе и быть не может! «Царский день» всегда был поводом для «патриотических» манифестаций и погромов, а накануне восстания тем паче. Как же упустить такой случай? Московский комитет, конечно, знает об этом, можешь не беспокоиться.
Мы простились, не доходя нескольких кварталов до квартиры Веры Сергеевны. Она тепло пожала мне обе руки и поцеловала в лоб.
— Ну, иди домой, голубчик. Теперь ко мне заходить не следует. По крайней мере до начала стачки. Будь осторожен и зря на рожон не лезь…
И мы разошлись.
Вскоре я оглянулся. Как всегда, она уходила быстро, четкой, уверенной походкой. Ее шагов уже не было слышно. А вот и фигура затуманилась и двигалась дальше, как тень. Еще минута — и она растаяла во мгле ночи.
Не знаю почему, но у меня больно сжалось сердце. Я с трудом оторвал взгляд от того места, где исчезла Вера Сергеевна.
«Царский день»
Нет, тогда мы не знали всех подробностей заговора Дубасова и высшего духовенства но использованию «царского дня» для срыва предстоящей стачки и восстания. Но МК был уверен, что этот черный день не пройдет спокойно. Из печати было известно, что на Красной площади назначено всенародное молебствие за царя-именинника с участием высшего духовенства, московских властей и сановников. Кроме того, в «Московских ведомостях» было опубликовано особое обращение «К православным»: «Люди московские! Спешите на Красную площадь помолиться святителю и чудотворцу Николаю о здравии и благоденствии великого государя нашего…»
