Михаил Штительман - Повесть о детстве
Хозяин подошел к стойке и заговорил о чем-то с Яковом. Сема, неловко потолкавшись, тихо сказал:
— Господин Гозман, можно мне спросить?
Хозяина приятно удивил этот вежливый тон, и он недоуменно пожал плечами:
— Отчего нет, спрашивай!
— Почему ему да, а мне нет?
— Что ты говоришь, я не понимаю?
— Почему Пейсе…
— Ах, вот что! — Гозман насмешливо улыбнулся. — Ты хочешь знать почему? А разве я тебе должен давать отчет? Га? А завтра ты спросишь, почему я плачу Якову больше, чем Менделю. Га? Ты, наверно, забыл, что ты мальчик.
— Нет, я как раз хорошо помню, что я мальчик и он мальчик, только почему он… За что дается этот рубль?
Гозман кладет пухлую руку на плечо Семы и мягким, как ему самому кажется, голосом говорит:
— Так ты хочешь знать, за что дается этот рубль? У тебя любопытство твоего папы! Ну, слушай. У одного хозяина служили два мальчика. Одного звали Пуня и другого звали Пуня, и были они похожи как две капли воды. Только один Пуня получал рубль в неделю, а другой — два рубля. Тогда рублевый Пуня пришел к хозяину и сказал: «Почему вы мне платите меньше, чем ему? Мы оба мальчики, оба Пуни, одно дело делаем, а по-разному получаем». Хозяин ему ответил: «Ты видишь, вон там по дороге возы проехали, побеги узнать, что они повезли». Пуня рублевый догнал возы, спросил и вернулся к хозяину! «Это крестьяне повезли хлеб на ярмарку». — «Так, — ответил хозяин и обратился к Пуне двухрублевому: — А теперь ты лети и узнай, что повезли». Прошел час, другой. Пуня рублевый крутится и улыбается: он все узнал точно — нечего проверять! Но вот вернулся его товарищ. Он прибежал весь запыленный, вспотевший. «Что, Пуня?» — спросил хозяин. И Пуня сразу ответил: «Ничего, господин хозяин, я их догнал. Крестьяне везли хлеб на ярмарку. Просили по рублю за мешок. Я им дал рубль две копейки, и они уже завернули к нам во двор».
Окончив свой рассказ, Гозман медленно приглаживает усы, хитро улыбаясь, смотрит на Сему, на веселые лица приказчиков, потом, помолчав, спрашивает:
— Ну, ты понял, почему этому Пуне давали больше на рубль?
— Почему этому Пуне прибавили рубль, — ядовито говорит Сема, — я понял, и я к нему ничего не имею, но почему этому Пейсе прибавили рубль, я понять не могу.
— Твои уши слышат, что язык мелет? — кричит Гозман. — Ты, наверно, думаешь, что разговариваешь с водовозом. Ты, ты!.. — И, не найдя подходящего слова, хозяин тяжелой рукой хватает Сему за ухо: — На́ тебе за твои вопросы! На́ тебе за твои ответы! На́ тебе за твой дурацкий язык!..
Дверь открывается, и в магазин входят покупатели. Брезгливо оттолкнув в сторону Сему, Гозман идет им навстречу. Его покрасневшее от злобы лицо приветливо улыбается.
* * *Сему никогда не били. Он был единственным ребенком в семье, и ему прощалось многое. Бабушка могла прикрикнуть, но рука ее ни разу не поднялась на внука. В нем было все самое дорогое: память о загнанном сыне и надежда на будущее. Не раз бабушка спрашивала себя: «А что, если б у Яши вовсе не было детей?» И ей становилось страшно от этой мысли. Она ворчала, называла внука Старым Носом, непоседой, дикарем, но внутри у нее жил целый мир невысказанных ласковых слов, и в этом мире Сема был «наш колокольчик», «наша травочка», «наш мизинчик».
Разве не горько, не обидно было ей вести своего единственного внука к Фрайману, делать его мальчиком на побегушках, ставить его под чужую руку? Однажды в жаркий полдень она встретила внука на улице. Сема нес на спине туго набитый мешок.
— Боже мой! — испуганно воскликнула она. — Как ты тащишь эту тяжесть?
Внук засмеялся:
— Это пух для подушек хозяину.
Но то, что мешок оказался легким, бабушку не утешило. Она с тоской смотрела вслед удалявшемуся малышку, и острая, щемящая боль не унималась в ее усталом сердце.
…Сема ушел из магазина раньше обычного. Приказчики утешали его: «Господи, ну кого не бьют», но он смириться не мог. Одинокий и грустный, бродил Сема по тихим улицам местечка, думая об отце, который так нужен здесь, так нужен!..
ПРОЕЗЖАЕТ ЦАРЬВ местечко пришла весть, что проезжает государь император. Сначала не верили, потом поверили. В витринах появились портреты царя, ветер колыхал трехцветные флаги. Готовилась манифестация. Правда, царь проезжал не мимо местечка, а верст за сто от него. Но дух царя витал близко, и надо было дышать и радоваться.
Выставляя на витрину портрет государя, Сема внимательно посмотрел на его лицо. Тщедушная рыжая бородка, вздернутый нос и бесцветные вялые глаза Николая не вызывали в Семе никаких чувств, кроме удивления. Сема дышал, но не радовался.
Гозман строго осматривал служащих;
— Сегодня все должны блестеть. Чтоб у всех были веселые глаза. Слышите! Закрываем в два часа и идем в синагогу… А ты, — набросился он на Сему, — мудрец, что уставился в портрет, ты не видел своего государя? Где твои веселые глаза?
— Он их выплакал, господин Гозман, — тихо сказал приказчик Яков.
— Что ты сказал? — возмутился Гозман.
— Я сказал, что нужно иметь сердце и не мучить сироту, когда надо и когда не надо.
— Ой, я не выдержу, — притворно засмеялся Гозман и опустился на стул. — Яков, я тебе прямо скажу, если б твои сыновья не служили в армии, я бы тебя выгнал.
— Не волнуйтесь, господин Гозман, — спокойно сказал Яков, — они еще вернутся, и они еще, может быть…
— Что ты сказал? А ну, договори…
Яков отвернулся и махнул рукой:
— Время договорит, хозяин.
* * *С испорченным настроением вошел в синагогу господин Гозман. Его люди — хорошие люди: умеют молчать, умеют отвечать, но что-то отвечать они стали не так, как нужно. Может быть, надо этого мальчишку убрать? Яблоко от яблони недалеко падает…
Вежливо здороваясь, прикладывая два пальца к котелку, он прошел в первый ряд и уселся в свое привычное кресло, рядом с Магазаником. Они сидели рядом уже двадцать пять лет.
— Читали последние газеты? — спросил Гозман у Магазаника.
— Вы же знаете, что я не читаю газет. То, что мне нужно знать, бог подсказывает.
— Если б я только слушал его подсказки, я бы уж давно вылетел в трубу.
— Но я не лечу?
— Вы — другое дело. У вас маленький оборот.
— Как — маленький? А что, у вас больше?
— Вы же считаете за деньги векселя, а я их не считаю, — сухо ответил Гозман и встал.
Молебен в честь проезда государя императора начался. После раввина должен был говорить Гозман. Он вытер платком руки и лоб, оправил жилет и, чуть-чуть сдвинув назад котелок, прошел к амвону[27]. Вокруг стихли. Женщины склонились с балкона, через перила, чтобы лучше слышать. Сема протиснулся вперед. Он увидел дедушку, стоящего в проходе. На нем был желтый чесучовый пиджак, заштопанные манжеты торчали из рукавов. Дедушка что-то шептал и пристально смотрел на Гозмана. Последнее время старик часто заходил в синагогу — его не боялись: он был тих и молчалив.
Подняв кверху руку, Гозман торжественно заговорил:
— Мы шлем пожелание здоровья нашему благочестивейшему монарху государю императору Николаю Александровичу, благословенному другу евреев. Волнуются наши сердца радостью большой, когда слышим о победах, что дарует провидение отчизне нашей. Мы воспитываем в наших сыновьях великую любовь к святой родине… Наши сыновья…
Неожиданно он умолк. Сидящие позади приподнялись со своих мест. Сема протиснулся сквозь толпу:
— Что такое?..
Около Гозмана стоял дедушка. Его серые глаза бессмысленно блуждали. Схватив Гозмана за рукав, дедушка, всхлипывая, заговорил:
— Сыновья?.. Где сыновья, я вас спрашиваю? Сыновья там — посмотрите! Разве вы не видите, где сыновья? И — боже мой! — их бьют, палками бьют и считают: раз, два, три!
Гозман оттолкнул дедушку и закричал:
— Что такое? Уберите этого сумасшедшего!
Дедушку схватили служки и повели. Сема стоял около Гозмана растерянный и испуганный.
Гозман зло взглянул на него:
— О чем ты думал? Он же мне испортил всю музыку!
Сема ничего не ответил и побежал за дедом. Все смотрели ему вслед, женщины плакали. Гозман опять поднялся к амвону и заговорил, но его слушали плохо.
* * *Царь проехал мимо местечка. Но все осталось на своем месте. По-прежнему Гозман был Гозманом, а приказчик Яков — приказчиком Яковом. Сему рассчитали.
Так и не стал он ни мануфактуристом, ни обувщиком. У Пейси прибавилось работы, у Семы освободились руки. Куда теперь деть их? Больше всех расстроился Фрайман: он думал сунуть мальчика еще в один магазин, все было приготовлено, и вдруг такой провал. Ведь если прогнал Гозман — кто возьмет?
В метрической выписке Семы записано еще одно имя: Асир. Асир — значит счастливый. «Где же мое счастье, — спрашивал себя Сема, — за каким углом оно ждет меня?»
ЧТО ТАКОЕ ХОРОШОСема вошел в комнаты, вымыл руки, поправил сползшую набок подушку на кровати дедушки и, сняв ботинки, принялся рассматривать свои босые длинные ноги.