Кейт Уигглин - Ребекка с фермы Солнечный Ручей
Приготовления к этому событию состояли в продолжительных совещаниях на чердаке у Эммы-Джейн и сопровождались бурным весельем. У девочек был рекламный текст мыловаренной компании, из которого следовало составить убедительную речь, и, что было еще лучше, глубокие впечатления от выступления на сельскохозяйственной выставке в Милтауне продавца некоего патентованного лекарства. Метод этого человека, если пронаблюдать за ним хоть раз, невозможно было забыть, так же как и его манеры и лексикон. Эмма-Джейн практиковалась на Ребекке, а Ребекка — на Эмме-Джейн.
— Не могу ли я продать вам сегодня немного мыла? Имеются два сорта: «Белоснежное» и «Пунцовое». Шесть кусков в красивой упаковке. Всего лишь двадцать центов за белое и двадцать пять за красное. Мыло изготовлено из самого высококачественного сырья и при желании даже может быть съедено больным с удовольствием и пользой.
— О, Ребекка, давай не будем это говорить! — истерически перебила ее Эмма-Джейн. — Когда я говорю такое, я чувствую себя дурой.
— Тебе так мало нужно, чтобы почувствовать себя дурой, Эмма-Джейн, — сурово заявила Ребекка, — что иногда мне кажется, ты она самая и есть. Мне не так ужасно легко почувствовать себя дурой. Ну, хорошо, пропустим про больного, если тебе не нравится, и давай дальше.
— «Белоснежное», вероятно, самое удивительное мыло, какое когда-либо производилось. Положите белье в таз с водой, слегка потрите мылом наиболее загрязненные места, оставьте белье погруженным в мыльный раствор от заката до рассвета — и тогда даже ребенок сможет выстирать его без малейших усилий.
— Младенец, не ребенок, — поправила Ребекка, заглянув в рекламу.
— Это одно и то же, — возразила Эмма-Джейн.
— Конечно, одно и то же, но в рекламе, как и в стихах, следует называть ребенка «дитя» или «младенец»! Не хочешь «младенец», скажи «дитя».
— Нет, — проворчала Эмма-Джейн, — «дитя» даже хуже, чем «младенец». Слушай, Ребекка, как ты думаешь, мы можем говорить все, что сказано в рекламе, или пусть лучше Илайджа и Илайша попробуют это мыло, прежде чем мы пойдем торговать?
— Я не могу представить, чтобы младенец обстирывал семью каким бы то ни было мылом, — ответила Ребекка, — но, должно быть, это правда, иначе они не осмелились бы печатать такое. Так что не будем волноваться. Ах, Эмма-Джейн, это будет отличная забава! В тех домах, где меня не знают, я не буду стесняться и выпалю единым духом всю эту чепуху — и про больного, и про младенца, и остальное. Может быть, я даже скажу последнее предложение, если только смогу запомнить: «Мы играем на всех струнах великого макрокосма удовлетворения».
Разговор происходил в пятницу после обеда в доме Эммы-Джейн, где Ребекке, к ее безграничной радости, предстояло остаться на субботу и воскресенье, так как обе ее тетки уехали в Портленд на похороны подруги. Занятий в школе в субботу не было, и девочки собирались с утра отправиться в бричке, запряженной старой белой лошадью, за три мили, в Северный Риверборо, пообедать там в двенадцать часов у кузин Эммы-Джейн и вернуться домой ровно в четыре.
Когда они спросили миссис Перкинс, нельзя ли им завернуть по дороге в несколько домов, чтобы продать немного мыла для Симпсонов, та сначала решительно воспротивилась. Она была очень снисходительной и любящей родительницей и имела мало возражений против того, чтобы Эмма-Джейн развлекалась таким необычным способом; сомнения возникли у нее исключительно из-за Ребекки, как племянницы привередливой Миранды Сойер. Но когда ее заверили, что предприятие целиком и полностью благотворительное, она неохотно, но все же согласилась.
Девочки подъехали к магазинчику мистера Уотсона и договорились о нескольких больших ящиках мыла, которые предстояло записать на счет Клары-Беллы Симпсон. Ящики были подняты на задок брички — и никогда не катила по проселочной дороге пара счастливее, чем Ребекка и ее спутница!
Это был великолепный день — настоящая золотая осень, и ничто не напоминало о ноябре, как бы ни был он близок. Листва все еще густо покрывала дубы и клены, она шумела на ветру, пленяла буйством красок — алое и коричневое, желтое и пурпурное, бронзовое и малиновое волновалось и сливалось, создавая прекрасное зрелище. Воздух был подобен искрящемуся сидру, а на каждом поле золотился урожай и просился в амбары, на мельницы и рынки. Лошадь забыла свои двадцать лет и, радостно втягивая сладкий бодрящий воздух, бежала резво, словно жеребенок. Вдали голубели отчетливые очертания горы Нокомис. Ребекка, внезапно охваченная радостью бытия, встала в бричке и в полный голос обратилась к пейзажу:
О Мир, как ты чудесен и велик,
Рек кудри обрамляют светлый лик,
На грудь твою накинут бархат трав,
Как ты в своем наряде величав!
Скучная и заурядная Эмма-Джейн никогда не казалась Ребекке такой близкой, такой дорогой, такой испытанной и надежной; и Ребекка никогда не была для верного сердца Эммы-Джейн такой восхитительной, такой удивительной, такой обворожительной, как во время этой поездки, дарившей им дружескую близость, свободу и все волнующие прелести смелого делового предприятия.
Ярко окрашенный лист залетел в бричку.
— У тебя немного кружится голова от этих красок? — спросила Ребекка.
— Нет, — ответила Эмма-Джейн после продолжительной паузы. — Нет, не кружится. Ничуточки.
— Может быть, «кружится» не совсем точное слово, но очень близкое по смыслу. Я хотела бы есть цвет, и пить его, и спать в нем. Если бы ты могла превратиться в дерево, каким бы ты стала?
Эмма-Джейн уже обладала значительным опытом такого рода: Ребекка успешно откупорила ее уши, разлепила ее глаза и развязала ее язык — так что она до некоторой степени могла «играть в игру».
— Я стала бы яблоней в цвету — той, что цветет розовым цветом у нашего свиного загона.
Ребекка засмеялась. В ответах Эммы-Джейн всегда было что-нибудь неожиданное.
— А я стала бы этим алым кленом, который стоит у самого пруда. — И она указала кнутом. — Там я увидела бы куда больше, чем твоя розовая яблоня у свиного загона. Я могла бы смотреть на весь остальной лес, разглядывать мое алое платье в моем красивом зеркале и наблюдать за желтыми и бурыми деревьями, которые растут вверх ногами в воде. Когда я стану взрослой и начну зарабатывать, я сошью себе платье как этот лист — рубинового цвета, из тонкой ткани, с длинным шлейфом и зубчатыми краями, а еще, я думаю, у меня будет коричневый пояс, словно ствол дерева. А что могло бы у меня быть зеленое? Интересно, делают зеленые нижние юбочки? Я хотела бы зеленую юбочку, которая выглядывала бы кое-где из-под платья, чтобы было видно, какими были мои листья, прежде чем я стала алым кленом.
— Я думаю, это было бы ужасно некрасиво, — сказала Эмма-Джейн. — У меня, когда я вырасту, будет белое платье с розовым поясом, розовые чулки, золотисто-коричневые туфельки и веер, расшитый блестками.
Глава 14 Мистер Аладдин
Одночасовой опыт взлетов и падений, сопровождающих карьеру делового человека, омрачил настроение девочек лишь в самой малой степени. Они не сопровождали друг друга к дверям выбранных ими жертв, чувствуя, что вдвоем им не удастся подойти к делу серьезно: одна оставалась у ворот и держала лошадь, другая брала образцы мыла и беседовала с кем-нибудь, кого казалось возможным убедить. Эмма-Джейн продала три куска, Ребекка — три маленькие коробки. Разница в их способности убеждать публику ясно проявилась с самого начала, хотя ни одна из них не приписывала ни успех, ни неудачу ничему, кроме всевластия обстоятельств. Домохозяйки смотрели на Эмму-Джейн и не выражали никакого желания покупать мыло, выслушивали описание его достоинств и по-прежнему ничего не хотели. Иные звезды определяли действия Ребекки. Люди, к которым она обращалась, либо вспоминали, что им нужно мыло, либо напоминали себе, что оно обязательно понадобится им в будущем. И самым удивительным было то, что удачливая Ребекка почти без всяких усилий достигала результатов, которых бедная Эмма-Джейн не могла добиться тяжелым и добросовестным трудом.
— Твоя очередь, Ребекка, и я очень этому рада, — сказала Эмма-Джейн, останавливая лошадь у очередных ворот и указывая на дом, расположенный довольно далеко от дороги. — Я еще дрожу после прошлого дома. — (Хозяйка высунула голову из окна второго этажа и крикнула: «Уходи, девочка, со своей коробкой! Нам ничего не надо!») — Я не знаю, кто живет здесь, и все ставни спереди закрыты. Если окажется, что никого нет дома, это не будет считаться, и следующий дом тоже твой.
Ребекка прошла по дорожке и приблизилась к боковой двери. Там на крыльце в кресле-качалке сидел и чистил початок кукурузы красивый молодой человек. Или он был средних лет? Ребекка не могла решить. Но в любом случае вид у него был городской — хорошо выбритое лицо, хорошо подстриженные усы, хорошо подогнанная по фигуре одежда.
