Рувим Фраерман - Дикая собака Динго
Она вскрикнула и села.
Мать же только хмурилась.
– Зачем ты спишь в одежде? – сказала она. – Встань, ведь я просила тебя этого не делать.
Но не об одежде думала мать – Таня видела это…
– Встань, – повторила мать, – и выпей чаю. Я только что была у директора в школе. Меня вызывали. Встань же, мне надо с тобой поговорить.
А Таня не шелохнулась, не встала.
Она сидела, уцепившись за край деревянной кровати, и мать опустилась рядом с ней на постель.
Она чуть прикоснулась к Тане. Но и в этом легком прикосновении она почувствовала все огорчение матери.
– Как же так все у тебя случилось? – спросила мать.
– Это неправда, – ответила Таня. – Неужели ты поверила?
И голос Тани был приглушен, будто затуманен ее долгим молчанием.
Она сегодня не сказала и двух десятков слов.
– Я не поверила, и никто не поверил, кроме Аристарха Аристарховича. Он требовал даже, чтобы тебя исключили.
– Почему? – глухо спросила Таня.
– Он смешно говорил об этом, – сказала мать. – «Ибо потому, – говорил он, – что ты засоряешь детские кадры». Да, он очень смешно говорил об этом, – повторила мать и сама улыбнулась немного.
А Таня нисколько не улыбнулась.
Мать продолжала.
– Но у тебя много друзей – этому я рада, и Александра Ивановна тебе друг, и директор у вас добрый и умный человек, хотя он очень сердился на твоего отца.
– Разве и папа был там? – спросила Таня с испугом.
– Да.
Мать прикрыла глаза, лицо ее как будто осунулось за этот вечер.
– Не эта история с газетой огорчает меня, Таня, – сказала она тихо, – но ты: ты ничего мне не рассказываешь. Я все узнаю стороной: про Колю, про твое странное поведение и странные желания, за которые дети прозвали тебя дикой собакой динго. А дома ты теперь всегда молчишь. Неужели ты боишься меня, или не уважаешь, или не любишь? Ответь мне.
Таня повела головой. Ей трудно было говорить.
– Я всегда одна, я всегда сама, – еле слышно сказала Таня. И добавила еще тише: – Почему отец ушел от нас? Кто виноват в этом, ответь мне.
Теперь мать молчала минуту-две, может быть, больше.
И Таня ни разу не посмотрела ей в лицо: не хватило духу это сделать.
Но вдруг она услышала ровный и спокойный голос матери. Ни один звук не дрожал на ее губах.
– Таня, – сказала мать, – люди живут вместе, когда любят друг друга, а когда не любят, они не живут вместе – они расходятся. Человек свободен всегда. Это наш закон на вечные времена.
Тогда Таня решилась посмотреть на мать, сначала осторожно, снизу вверх, повернув шею, как маленькая птичка, которая, прежде чем сняться с ветки, ищет, нет ли в небе опасности.
Мать сидела неподвижно, высоко подняв голову. Но лицо ее выражало страдание, словно кто-то пытал ее долго словами или железом – все равно, но только ужасной пыткой.
«Кто это сделал?» – подумала Таня с болью, внимательно вглядываясь в лицо матери.
А с этого бледного лица смотрели на нее самые прекрасные в мире глаза – глаза ее матери, до краев наполненные влагой; она блестела на зрачках, и под ресницами, и в углах ее темных век.
– Не уехать ли нам лучше, Таня? – сказала мать.
Таня схватилась за грудь.
– Мама, – крикнула она с изумлением и с глубокой жалостью, – ты любишь его до сих пор!
Она обхватила рукою голову матери, горячей щекой прильнула к ее волосам, обдавая их своим детским дыханием.
– Мама, не слушай меня, не слушай, родная! Я ничего не понимаю больше. Все кружится передо мной.
И в эту минуту почудилось Тане, что весь мир в самом деле кружится над ее головой. Он показался ей странным, как тот непонятный шар, о котором поет в своей песне юный Максим:
Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится над головой, –
то матовый, словно вечерний туман за окном, то лазоревый и блестящий, как родная река, освещенная солнцем с утра, как сад и поле, которые она видела во сне.
Крутится, вертится – хочет упасть…
– Мама, не надо уезжать отсюда, – шептала Таня, плача вместе с матерью.
XX
– Бывают разные виды любви, – сказала толстая девочка Женя.
Она сидела в своей комнате с Таней у окна, перед большим аквариумом, наполненным свежей водой.
Они не враждовали больше. И обе девочки смотрели сквозь стекло и воду на улицу, где за окном давно уже стояла весна. Но вода и стекло искажали ее. Маленькие плененные рыбки хвостами раздробляли огромное солнце, вольно плывущее мимо, и на тонких лучах, как на канатах дивные плясуньи, танцевали над забором пылинки. Старый медник кричал на перекрестке, стучал по железному рельсу, и Тане казалось, что это он вместе со своим железом принес в город на плечах весну.
– А ты любила когда-нибудь? – спросила Таня.
– Любила, – ответила Женя, – только это было давно, еще в третьем классе.
– Но как же ты узнала об этом?
– Очень просто. Он просит, бывало: «Женя, покажи мне задачу». А я знаю, что показывать нельзя. «Не буду», – говорю себе. Но он скажет: «Женя, я больше не буду дразнить». Ну и покажешь. Ничего с своим сердцем поделать не могла. А теперь прошло. Увидела, что плохо стала заниматься, и бросила. Решила – довольно!
– Но как же ты это сделала? – с любопытством спросила Таня.
– Очень просто! Перестала смотреть на него. Не смотрю, не смотрю – и забуду.
Таня разогнула спину, но не перестала смотреть на стекло и на воду, потом без улыбки остановила внимательный взгляд на подруге. Всей душой позавидовала она ее круглым щекам, ее трезвой голове, полной столь удивительных мыслей, и вздохнула. И губы ее, сложенные для вздоха, издали тихий свист.
– Не свисти, – сказала Женя, – это приносит несчастье в дом.
И Таня сдержала дыхание в этом доме, где зимой расцветали царские кудри и среди тонких водорослей жили золотые рыбы.
Обе они помолчали.
– Да, это правда, – сказала Таня, – бывают разные виды любви, – и внезапно ушла, не промолвив больше ни слова.
А старый медник все продолжал кричать на перекрестке, звенеть железом, и за окном стояла весна.
В рощице за домом Тани тоже стояла весна, та же самая. Она подняла траву у подножия каменных березок, свежим мхом согрела корни синих пихт. И пихты покачивали своими густыми, тяжелыми ветвями, сами на себя навевая теплый ветер.
Таня окликнула Фильку. Он ответил ей с дерева, болтая босыми ногами. Своим острым, как шило, ножом чинил он карандаш, а на коленях лежали тетради и книги – тяжелый для мальчика груз, под которым гнулась не только его голова, но и качались как будто вершины деревьев, весь лес ходил вокруг ходуном.
Он учился усердно.
И Таня с того страшного дня на реке не покидала его. Они занимались вместе, и ее резвая память приходила им на помощь обоим.
Таня схватилась за толстый сук, подпрыгнула и тоже взобралась на дерево.
Это была даурская береза, почти без листьев, выросшая криво над землей. Так удобно было сидеть на ней рядом!
– Завтра последнее испытание, – сказал с укоризной Филька, – а ты уходишь на целый час. Сама все знаешь, а другой человек пусть пропадает. И он пропадет. Я даю тебе слово. И, может быть, чтобы он не пропал, ему нужно учиться, – с горечью заметил Филька, – а тебя, когда надо, нет.
– Филька, – сказала ему Таня, – ты бы мог и один выучить эту теорему за час, пока я ходила к Жене.
– А что ты скажешь, – с грустью возразил Филька, – если я ее учу, учу, а она катится от меня, как на колесах?
– Тогда начнем скорей.
Таня, протянув руку, взяла у Фильки свою тетрадь.
– Если две окружности имеют общую точку… – сказала она, глядя на кипевшую от ветра листву.
Но Филька все продолжал чинить карандаш, и охотничий нож его сверкал на солнце, точно крыло лесного голубя.
– Нет, подожди, – сказал он, – ты скажи мне сначала всю правду. В самом ли деле пойдешь ты сегодня на рассвете с Колей на мыс?
– Я сказала тебе правду.
– И для этого надела ты свое нарядное платье и не жалеешь его нисколько?
– Да.
– А если Коля испугается и не придет на мыс?
– Он придет, – сказала Таня, не отрывая глаз от листвы.
– А если отец узнает?
– Он не узнает.
– Ты не боишься разве, что кто-нибудь скажет ему?
Таня пожала плечами:
– Кроме тебя, никто не знает. А ведь ты не скажешь.
Но она все же взглянула на Фильку с подозрением: не смеется ли он. Но никогда в жизни Филька не был так серьезен.
– Я знаю это место, – в раздумье сказал он. – Там на заре всегда пасутся фазаны. Хорошо их стрелять по утрам… Но ты не ходи. Я тебя, как девочку, прошу.
– Нет, я пойду, – ответила Таня.
И по голосу ее Филька понял, что и Тане доступно упрямство.
Все, что мог он спросить, то спросил; все, что мог он сказать, то сказал. Что еще осталось делать?
Он молча посмотрел на Таню. Солнечный свет горел на ее лице, на руках, на легком, красивом платье, которое она не боялась испортить. И он подумал:
