Пауло Коэльо - НА БЕРЕГУ РИО-ПЬЕДРА СЕЛА Я И ЗАПЛАКАЛА
– Разбить стакан?
Да, разбить стакан. Такое простое на первый взгляд движение – но оно таит в себе столько страхов, и нам никогда не осознать их до конца. Что ж такого в том, чтобы хлопнуть об пол дешевый стакан, – ведь каждый из нас столько раз делал это случайно и нечаянно?
– Разбить стакан? – повторил он. – Но зачем?
– Я могла бы пуститься в объяснения, – ответила я. – Но скажу лишь – для того, чтобы он разбился.
– Это нужно тебе?
– Разумеется, не мне.
Он глядел на стакан, стоявший на самом краю стола, и явно опасался, что сейчас стакан свалится.
"Это – ритуал, – хотелось мне сказать. – Это – под запретом. Стаканы нельзя бить с умыслом. Когда мы сидим в ресторане или у себя дома, мы стараемся не ставить стаканы на край стола. Наша Вселенная требует, чтобы мы были осторожны, чтобы стаканы на пол не падали ".
А разобьем по неловкости и нечаянности – увидим: ничего особенного не произошло. «Не беспокойтесь», – скажет официант, а я ни разу в жизни не видела, чтобы разбитый стакан ставили в счет. Бить стаканы – обычное дело, дело житейское, и никому не причиняет вреда – ни нам, ни ресторану, ни ближнему.
Я толкнула стол. Стакан зашатался, но не упал.
– Осторожно! – воскликнул он.
– Разбей его, – настойчиво повторила я, а про себя подумала:
«Разбей его, соверши этот символический жест. Постарайся понять, что я разбила в себе кое-что гораздо более важное и ценное, чем стакан, – и счастлива. Всмотрись в свою душу, где идет борьба, – и разбей его».
Ибо наши родители научили нас бережно относиться к стаканам и к плоти. Внушили нам, что детские страсти – невозможны, что мы не должны совлекать с избранной стези человека, решившего стать духовным лицом, что людям не дано творить чудеса, и что не следует пускаться в путь, если не знаешь, куда приведет он.
Пожалуйста, разбей стакан – и ты снимешь с нас обоих это заклятие, освободишь от настырного стремления все объяснить, от мании делать лишь то, что будет одобрено другими.
– Разбей стакан, – снова произнесла я.
Он пристально взглянул мне в глаза. Потом медленно рука его скользнула по столешнице, дотронулась до стакана – и резко смахнула его на пол.
Звон стекла привлек всеобщее внимание. Вместо того чтобы вскрикнуть, выбранить себя за неловкость или сделать что-нибудь в том же роде, он молча, с улыбкой смотрел на меня – и я улыбнулась в ответ.
– Ничего страшного! – крикнул нам юный гарсон.
Но он не слышал его. Приподнялся, за волосы притянул к себе мою голову и прильнул губами к губам.
И я запустила пальцы ему в волосы, обхватила затылок, впилась губами в его губы, ощущая, как движется у меня во рту его язык. Долго я ждала этого поцелуя, родившегося возле рек нашего детства, когда мы еще не сознавали смысла любви. Поцелуя, будто висевшего в воздухе в пору нашего взросления, странствовавшего по свету вслед за воспоминанием о ладанке, прятавшегося за стопками книг, которые имели благую цель подготовить меня к конкурсу. Столько раз исчезал он, этот поцелуй, столько раз пропадал – и вот наконец мы обрели его. В нем – хоть и длился он минуту – таились долгие годы исканий, разочарований, несбыточных мечтаний.
Я ответила на поцелуй. Должно быть, немногочисленные посетители бара смотрели на нас и думали, что ничего необычного не происходит – люди целуются. Откуда им было знать, что в этот миг поцелуй стал итогом и суммой всех прожитых мною дней, всей жизни его и любого человека, который ждет свой путь под солнцем, ищет его и о нем мечтает.
В этот поцелуй вплавились все радостные мгновения моей жизни.
Он стянул с меня одежду и проник в меня – с силой, со страхом, с желанием. Я почувствовала боль, но она не имела значения. Не имело значения и острое наслаждение, испытанное мной в этот миг. Я обхватила его голову, я слушала его стоны и благодарила Бога за то, что он – со мной и во мне, за то, что заставил меня ощущать все как в первый раз.
Мы любили друг друга всю ночь – и явь любви перемешивалась с грезами и снами. Я ощущала его присутствие внутри себя и изо всех сил прижимала его к себе, чтобы удостовериться – все происходит на самом деле, чтобы не дать ему внезапно уйти, как уходили странствующие рыцари, жившие в незапамятные времена в этом замке, ныне превращенном в отель. Молчаливые каменные стены и своды хранили память о девицах, обреченных ждать и проливать слезы и проводить нескончаемые дни у окошка, вглядываясь в горизонт, ища в нем знака, предвестия, надежды.
Нет, я никогда не пройду через это, – поклялась я себе. Я никогда не потеряю его. Он неизменно и вечно пребудет со мной – ибо, вглядываясь в распятие за алтарем, я внимала Святому Духу, и на всех языках и наречиях Он говорил мне, что я не совершаю греха.
Я стану его спутницей, его товарищем, мы вместе покорим заново созданный мир. Мы понесем слово истины о Великой Матери, мы будем сражаться рядом с архангелом Михаилом, мы вместе испытаем восторги и муки, сужденные первопроходцам. Мне сказали об этом языки – и я, во всеоружии возрожденной веры, знала, что они говорят правду.
Четверг, 9 декабря 1993
Я проснулась от прикосновения его рук, легших на мои груди. Уже совсем светло было за окном, и звонили колокола ближней церкви.
Он поцеловал меня. Его руки вновь скользнули вдоль моего тела.
– Нам пора, – сказал он. – Сегодня кончаются праздники, дороги будут забиты машинами.
– Я не хочу в Сарагосу, – ответила я. – Я хочу быть там, где будешь ты. Скоро откроются банки, я сниму деньги со счета, куплю себе кое-что из одежды.
– Ты же говорила, что денег у тебя мало.
– Хватит. Я должна безжалостно порвать со своим прошлым. Если вернусь в Сарагосу, начну думать, что наделала глупостей, что скоро экзамены и что мы вполне можем провести два месяца порознь, пока я их не сдам.
А если сдам, может быть, не захочу уезжать из Сарагосы. Нет-нет, я не могу вернуться. Надо сжечь мосты – ничего общего не должно остаться между мной теперешней и той, кем я была.
– Барселона, – сказал он как бы про себя.
– Что?
– Нет, ничего. Продолжим путь.
– Но у тебя – лекция.
– Есть еще два дня, – ответил он, и мне показалось, что голос его звучит как-то странно. – Отправимся в другой городок. Не хочу ехать прямо в Барселону.
Я поднялась с кровати. Не хотелось думать ни о чем неприятном – быть может, ему свойственно после первой ночи любви с кем-то просыпаться не в духе и становиться от смущения таким церемонным.
Подошла к окну, отдернула штору, поглядела на маленькую улочку. На балконах соседних домов сушилось белье. Звонили колокола.
– Знаешь что, – сказала я. – Поедем-ка туда, куда ездили в детстве. С тех пор я там не бывала.
– Где «там»?
– В монастыре Пьедра.
Мы выходим из отеля, а колокола продолжают звонить. Он предлагает зайти в церковь.
– Мы только тем и занимаемся, – отвечаю я. – Церкви, молитвы, радения.
– Не правда, – говорит он. – Мы занимались любовью. Трижды напивались. Бродили по горам. Как следует уравновесили Милосердие и Строгость.
Чувствую, что сболтнула лишнее. Мне пора привыкать к новой жизни.
– Прости, – говорю я.
– Зайдем ненадолго. Колокола подают нам знак.
Он оказался совершенно прав, но осознать это мне было суждено лишь на следующий день. Не поняв в полной мере сокрытое значение знака, мы сели в машину и через четыре часа были у монастыря Пьедра.
Облупленный потолок, а немногочисленные статуи святых – обезглавлены. Все, кроме одной.
Я оглянулась по сторонам. В былые времена здесь, должно быть, находили себе приют люди с сильной волей, заботившиеся о том, чтобы каждый камень сиял чистотой, чтобы на каждой скамье сидел кто-нибудь из могущественных владык той эпохи.
Но теперь все лежало в руинах. Это в детстве их так легко было представить замками, где мы играли вместе, где я искала моего волшебного принца.
На протяжении столетий монахи из обители Пьедра берегли для себя этот райский уголок. Расположенный в естественной геологической впадине, он по праву рождения, по милости небес получал то, что соседние городки и поселки должны были вымаливать и добывать тяжкими трудами – воду. Здесь Рио-Пьедра разделялась на десятки притоков, ручьев, струилась водопадами, образовывала заводи и озера, и по берегам ее пышно и изобильно разрастались деревья, кусты, трава.
А стоило сделать несколько сотен шагов в сторону – и ты выходил из каньона, и все вокруг становилось пустыней, бесплодной и безжизненной. Даже сама река, устав кружиться по этой естественной низине, здесь напрочь теряла свою юную силу и вновь превращалась в еле заметную струйку воды.
Монахи знали об этом, и вода, которой снабжали они соседей, обходилась тем недешево. История обители отмечена бесчисленными схватками и стычками между местными жителями и монахами.
И вот однажды, как раз в то время, когда Испанию потрясала очередная война, обитель была превращена в казарму. По центральному нефу монастырской церкви бродили кони. Солдаты, потешая друг друга похабными историями и насилуя женщин из всех окрестных поселений, разбили между скамьями свой бивак.
