Гарий Немченко - История Кольки Богатырева
Армия ждала Кольку.
Когда он вышел, в руках у него был белый узелок.
Он подошел к Шуркиному двору и остановился вдруг, глядя с тревогой на вооруженных мальчишек. Может быть, Колька хотел сначала крикнуть командирским голосом, что не было такого приказа — вооружаться.
Но лица у мальчишек были так суровы, что Колька растерялся.
— Куда это бы? — спросил он тихо.
Писаренок подтолкнул локтем комиссара, и комиссар сказал небрежно:
— Да так… на войну. Надо тут одному дать по шее…
— А я? — еще тише спросил Колька.
— А мы с тобой больше не играем, вот…
Меринок вдруг повернулся к Кольке, блеснул глазами:
— Скажи, Жирный, бог есть?
В другое время Колька не допустил бы такого обращения. Но после неудачи с волшебной палочкой дисциплина в армии изрядно пошатнулась. Армия снова разлагалась на глазах. И Колька промолчал насчет Жирного.
Только сказал шепотом:
— Бабушка говорит, есть!..
Армия задвигалась, приглушенно загудела. А Писаренок сказал с вызовом:
— Есть, да? Есть?! Пусть он тогда нам кинет с неба яблоко! Пусть…
— Оно все равно разобьется, — угрюмо ответил Колька, не глядя на Писаренка.
Эх, зря он, наверное, не объяснил все Володьке, когда они вечером сидели за домом. И вот теперь Володька смотрит на Кольку, как враг какой, и спрашивает про бога. Бог что — как с бабушкой?!
— Подождите! — сказал комиссар, поднимая саблю. — Скажи, Коля, пойдешь с нами или нет?..
Колька стоял, сжимая в руке узелок, а вокруг, ожидая ответа, замерли ребята.
— Я последний раз схожу, — попросил он тихо. — Я не из-за себя, пацаны…
— Как хочешь, — твердо сказал Орех. — Только… только смотри… Настоящий командир сразу не пошел бы…
— Узелок! — нетвердо сказал Колька. — Куда его… Куда я его дену?..
Писаренок подскочил к Кольке.
— Да тут оставим, Коль!..
— А ты с нами!..
— Хочешь, на мою саблю?..
— Моя лучше, Коль, на мою!..
Мальчишки суетились вокруг Кольки, улыбались чуть-чуть тревожно и радостно. Кто-то тронул его за рукав рубашки, кто-то протянул саблю.
Писаренок взял из Колькиной руки узелок и поставил на камень у забора.
— Тут оставим, ничего ему не сделается!
— А бабушке — записку! — подсказал Витька.
— Правильно! — заторопился Писаренок, доставая из-под майки свою книгу и карандаш. — На, Коля, вырывай хоть два листка, хоть три…
— Она читать не умеет, — жалобно сказал Колька.
— Кого-нибудь попросит. Пиши!
Колька опустился на колени перед скамейкой.
…На камне стоял узелок. Над ним, на Шуркином заборе, висела записка, приколотая стрелой: «Бабушка не ругайся в церковь я больше не пойду бога нет Колька».
— Ну, пошли, — торопил Писаренок.
Армия рванулась вперед.
И вдруг Колька остановился, медленно оглянулся на узелок, и вид у него был такой, словно он жалеет, что не пошел в церковь.
— Чего ты? — спросил Витька тревожно. — Ведь договорились же, Коль! Надо скорее — сейчас бабка выйдет!..
— Дай, Писарь, карандаш, — попросил Колька, как будто на что-то решившись, и уже громко приказал армии: — Стоять смирно, с места — ни шагу!..
Писаренок протянул Кольке карандаш.
Богатырев подошел к забору, на котором висела записка, еще раз прочитал ее молча. Секунду подумал и, пригнувшись, поставил в конце запятую. Потом написал коряво: «только все равно ба я от тебя никуда не уеду».
…Бабушка Сергеевна вышла со своего двора и, опершись на палочку, из-под сухой ладошки глянула в ту сторону, где должен был ожидать ее Колька.
Она никого не увидела на улице и в который уже раз снова подумала о том, что глаза у нее стали совсем плохие, что трудно с такими глазами, когда у тебя такой бедовый внук, как Колька…
Она медленно пошла по улице, и улыбнулась, и качнула головой, так подумав о Кольке.
Бабушка Сергеевна дошла до двора Шурки Меринка, поглядела на большой камень, где еще недавно сидели мальчишки, и, заметив свой узелок, остановилась.
Она увидела записку и вытащила из забора наконечник стрелы. Записка упала за камень, и бабушка Сергеевна, наклонившись, долго шарила морщинистой рукой между забором и камнем.
— Всю пыль собрала, — проворчала она и поглядела на записку.
Она не могла прочесть то, что было написано на листке, только видела, что каракули на ней точно такие же, как и в Колькиных тетрадях, которые она почему-то любила листать, когда Колька уже засыпал на своей кровати.
Бабушка Сергеевна вздохнула и спрятала записку в узелок. Она поняла, что идти в церковь сегодня ей придется одной.
И она снова пошла по улице, опираясь на палку и думая о том, что вот Колька становится уже совсем большим и не всегда теперь ее слушается. Ей было и горько от этих мыслей, и радостно, потому что увидеть Кольку большим и совсем уже самостоятельным — этого она хотела больше всего на свете…
Глава седьмая, в которой говорится о том, как армия Кольки Богатырева осваивала «сельскохозяйственное производство»
И вот наконец почтальон дядя Коля остановил свой велосипед у Колькиного дома и сказал магические слова:
— Вам заказное…
И мальчишки уже бросают вверх кепки и тюбетейки и рвут друг у друга из рук письмо из далекой Австралии.
А через пять минут, погрустневшие, они сидят около Колькиной калитки и молчат.
Что тут скажешь?
Этот Джим Олден, кроме всего прочего, написал, что есть у него своя собственная корова, у которой странное имя — Процветания. И дает эта Процветания ни много ни мало по тридцать литров молока в день.
«Как зовут Вашу корову, мистер Богатырев, — спрашивает в своем письме Джим, — и сколько молока получаете Вы от нее в лучший сезон?»
Как зовут Колькину корову, на это, конечно, можно ответить хоть сейчас. Это не проблема. А вот что касается молока, тут дело посложней.
— Сколько, а? — спрашивает Писаренок.
И Колька молчит. Откуда ему, собственно, знать? Разве удел полководца — возиться с коровами?
— Надо спросить у бабушки, Коль, — предложил Писаренок.
И армия идет к бабушке Сергеевне.
Она сидит на маленькой скамеечке в тени за домом и легонько мешает ложкой варенье в большом медном тазу. Таз стоит на закопченных кирпичах, и под ними пляшет веселый сухой огонек. Теплый запах дымка и меда дрожит в воздухе. Варенье давно уже кипит, клокочет, и на нем собирается по краям нежно-розовая пенка. Бабушка Сергеевна ложкой собирает ее в большую расписную тарелку, которая стоит рядом на табуретке.
Армия и вертится с утра у Колькиного дома из-за этой пенки.
Командир незаметно для бабки провел пальцем по краю тарелки и сунул его в рот. Вкусная штука эта пенка!
— Ба, — спросил Колька, — сколько ты вчера надоила молока?
— Две цибарки вчера Зорька дала, — ответила бабушка. — Одна полная будет, а вторая без четверти…
— Сколько, ба, литров?..
— Да кто же его точно знает, — спокойно рассуждает Сергеевна. — Может, двадцать, а может, и все двадцать два…
— И не больше ни на сколько? — заволновался Колька.
— Больше двадцати двух редко бывает…
— Мало! — вздохнул командир.
А бабка сказала весело:
— Чевой-то тебе мало? Пей хоть сколько, да только куда тебе поправляться?
Ребята смеются, но Кольке сейчас не до шуток.
— Я не себе, — сказал он. — Вообще говорю — мало!..
— Продавать, что ли, вздумал? На кино не хватает, что ль?
Колька снова поморщился. А Писаренок объяснил:
— Нам, бабушка, один австралийский пацан написал про свою корову. Процветанией зовут… Так она тридцать литров дает — во как!
— Процветания… Имя какое чудно́е дали, — удивилась бабушка. — Если за нашей хорошо смотреть, может, и она бы дала столько. Это не край… Да мне уж куда — травы сорвать трудно…
Глаза у Кольки загорелись.
— А дала бы?
— И-и, больше бы дала! — уверенно сказала Сергеевна. — Такая корова, как наша, сто сот стоит.
— Тогда, значит, даст! — твердо решил Колька.
Он снова незаметно макнул палец в пенку, облизал его, и армия скрылась за домом. Мальчишки сели на солнышке и загалдели.
Мальчишки совещались…
На следующий день чуть свет армия собралась во дворе у Кольки. Сабли были наточены еще с вечера, и теперь оставалось одно: сидеть и ждать, когда Сергеевна подоит корову.
Вот она вышла с подойником из дома, перекрестилась на восход и поздоровалась с ребятами. Колька встал и за бабкой пошел в стойло.
Мальчишки сидели на низкой глиняной завалинке, отсыревшей за ночь, и слушали, как просыпается станица. Во дворе через улицу тоненько скрипел колодезный журавель, скрипел по-осеннему жалобно и звонко. На заборе у Сашки Лопушка захлопал крыльями и загорланил красногрудый петух Киндер, названный так в честь учителя немецкого языка. Где-то на краю станицы глухо запел пастуший рожок. Это самая первая песня трудового человека летним утром, и сегодня мальчишки слышали ее, потому что день им предстоял трудовой.
