Сусанна Георгиевская - Дважды два — четыре
Встречные здоровались с учительницей. Она величаво кивала, не улыбаясь. Ее лицо, спокойное, строгое и сосредоточенное, было полно сознанием значимости того, что им предстоит совершить. Ясно: все трое заняты — дело делают учительница и дети.
Что-то случилось в Местии с тех пор, как Костя был здесь в последний раз. Будто та же она, но почему-то сегодня хохочет, звенит, кружится вихрем пестрых платьиц и сарафанов.
А случилось простое: взяли да отворились ворота Сванетии.
На главной площади стоят четыре автобуса. Их пассажиры — школьники-пионеры, такие же, какими были недавно Жужуна и Костя.
Центральная улица. Обувной магазин.
Поглядев на учительницу и Жужуну, Костя толкает дверь. Все трое нерешительно останавливаются у прилавка.
Молчат.
Наконец продавщица, русская девушка с темными косами, сдается. Она говорит:
— Здравствуйте.
Учительница величаво кивает.
— Здравствуйте! — хором отвечают Жужуна и Костя.
И все трое молчат опять.
— Нам бы туфли… — раздумчиво говорит Жужуна.
— Какие?
— Хорошие.
— Ну что ж… Это можно. Мужские? Дамские?
— Для женщины… Ладно. Пусть будут дамские, — соглашается Костя.
Продавщица выбрасывает на прилавок несколько белых коробок. Выбрасывает и говорит Жужуне:
— Очень приличный ассортимент.
И на самом деле, ассортимент приличный: красные сандалии, тупоносые босоножки — вот белые, а вот зеленые и коричневые…
— Нет. Мне нужны нарядные. Лакированные, — хрипло говорит Костя.
— Нарядные стоят тридцать рублей и выше, — отвечает девушка с косами. — Потянешь?
— О цене разговора нет, — переводя дыхание, говорит Костя.
— Ну, а какие ты хочешь примерно? — спрашивает Жужуну девушка-продавщица.
— Он хочет красивые. Это не для меня. Это для братниной мамы. Она москвичка.
— А какой номер у твоей мамы? — растерянно спрашивает продавщица.
— Номер? — Костя задумывается.
— Знаете что? Мы купим. А если что не так — поменяем. Можно?
— Хорошо. Приедешь из Москвы — поменяешь. Подумаешь, три тысячи километров! Только не забудь сохрани чек.
Костя сражен.
Девушке становится жалко его.
— Да как же ты не знаешь, какая у твоей мамы нога?
— То есть как не знаю? Очень знаю: вот такая… — Он расставляет ладони. — Вот примерно такая… Точно. Такая!
— Тридцать шестой, — прикинув что-то, говорит девушка.
Вот они… Лакированные. Блестящие.
— Мне нужен каблук повыше, — авторитетно говорит Костя.
На прилавке появляется еще одна пара туфель — уж куда выше!
— Мне нужен каблук потоньше! — непримиримо говорит Костя.
Жаль, он не видит, как переглядываются Жужуна с учительницей: «Заботливый, мужчина в доме, мать уважает. Из поведения узнаешь человека».
Лакированная туфелька на высоком, тонком каблучке переходит к Жужуне, потом к учительнице. Она трет ее указательным пальцем, пробуя прочность кожи, чуть отставляя туфлю от глаз. Потом наклоняет голову и говорит:
— Покупай. Хорошие туфли.
…Вот они! У него в руках. Он их видел чуть не во сне… И на улицах… Такие же. Прекрасные. Распрекраснейшие. Блестящие. На каблучке. Волшебном. Тоненьком до того, что можно было свернуть себе ногу. И голову… И вот он их поглаживает пальцем… Туфли… Мамины… А чего особенного? Ничего такого. Заработал да и купил.
Их кладут в коробку. Коробку тщательно перевязывают. Ее вручают Косте. Он разжимает потный кулак: две десятки, четыре пятерки. Все!
Они уходят. Но Костя не верит себе. Он оглушен. Лакированные!.. Для мамы.
«Мне Костя прислал. Из Местии… Должно быть, слыхали? Столица Сванетии… Он чудило. Зачем мне такие нарядные туфли?»
«Я купил тебе туфли, мама. Ты такая красивая! А в лакированных будешь как королева».
…У туфель, конечно, бывает номер. Это ясно каждому. И пока девушка-продавщица не раздумала их обменять, Костя дает телеграмму Екатерине Федоровне:
«Телеграфируйте мамину ногу тчк Грузия Сванетия селение Калё тчк Маме ни слова тчк
Костя»
…Открыла посылку. Они лежали в коробке. Каждая была отдельно завернута в желтую гофрированную бумагу. Из такой бумаги делают чайные розы. И еще игрушки на елку. Они проклюнулись из яркой желтизны блестящими носиками…
Развернула… И вот уже они стоят на столе на высоких, тонких каблуках.
Она смотрит на них и говорит Богданову:
— Нет, вы только подумайте… Вот чудило! Когда это я носила туфли на каблуках?.. Как всегда, добродетелен до скуки, до невозможности!.. С первой, получки — туфли для мамы… Дайте-ка папиросу, Юра.
— Нина Сергеевна, — говорит он не то строго, не то умоляюще.
— Юра, отставить. — Но, поглядев на него, она вдруг сдается: — Ну ладно, ладно. — И принимается хохотать, откинув голову, сев на стол, обняв колени руками. — Нет, ну подумать только!.. Лакированные! Вершина прекрасного… Костя — личность дурного тона, так же, как, впрочем, и я. Но мне все же никогда бы не додуматься до лакированных. Зато я додумалась до Лунгстрема! Не так ли? Я вас не понимаю, Юра! Как вы могли это вынести? Черт знает что! Безвкусица. Ну, по совести: я была очень смешная?
— Еще бы! Я чуть не лопнул со смеха, Нина Сергеевна. Уж чего смешнее, когда твой друг умирает. Примерьте-ка лучше туфли.
— Видите ли, я никак не хотела понять, что мне пора закругляться.
Юра жестко покашлял и отошел к балконной двери. Он повернулся спиною к Нине Сергеевне.
Она живо глянула на него тем взглядом, который был для него пронзителен. И он бы оттаял, если бы не стоял к ней спиной.
Она тихо двигалась за его плечами. Ушла за ширму, вернулась. Он услыхал стукоток каблучков по паркету.
— Ну же, Юра… — сказала она.
Он обернулся. На ней были Костины туфли.
— Красиво? — застенчиво спросила Нина Сергеевна.
— Да. Красиво. Очень красиво. Великолепно!
— Ах да… Я знаю, вы любите Костю. И все парадное… Туфли на каблуках, шляпки, ящики для цветов.
— Нина Сергеевна… Будет! Полно… Не верите?.. Но я тоже умею сердиться.
— Сердитесь. А мне-то что?
Замолчали, стоя друг против друга.
— Налейте мне чаю, Юра, — испугавшись чего-то, сказала она.
— Вы так похудели!.. — ответил он. — И руки… Какие тонкие стали! Не руки, а веточки. Кажется, тронь — они сломаются.
И он стал целовать ее руки.
— Юра! Но я же сказала: «Чаю!» — застенчиво глядя из-под бровей, скомандовала она хрипловато и вместе мягко, тем своим голосом, который Костя прозвал «лохматым».
Он хозяйничал молча. Она сидела задумавшись.
…А я почему-то ночами, —
покачивая ногой, запела Нина Сергеевна свою любимую песню, —
О маленьком думаю ослике.
Глаза — я твой, и крик — я твой,
И готовность на всё, что попросишь…
…Нина Сергеевна работала.
Сидела, обувшись в Костин подарок (чтобы разносить их: жмут, проклятые!). Надев роговые очки, она рассеянно записывала в блокнот мысли для доклада о «Тимирязевке».
Не работалось. Нина Сергеевна будто что-то забыла. Но что? И вдруг она нашла на столе свою же собственную записку: «В два часа включить радио».
Радио? Ах да!.. Она выписала это четыре дня назад. На записке даже стояло число, когда ей следовало включить радио.
И Нина Сергеевна включила его.
Раздалось бормотание. Оно мешало работать, сосредоточиться. Она заткнула пальцами уши. И вдруг объявили:
«Народные песни сванов».
Нина Сергеевна отняла от ушей руки.
Из репродуктора тихо запели два детских голоса. Им аккомпанировали какие-то струнные инструменты. Потом вплелся третий голос — подростка. Такие голоса старые учителя пения зовут концертино.
Репродуктор пел:
…И живут их потомки,
И живет слава их.
Не умрет ваше имя,
Не умрет никогда.
Ваше имя, о сваны,
Словно снег вечных гор.
И вдруг мелодию подхватили два старых голоса:
Ведь и свиньи родятся,
Узнают жизнь и смерть.
Но ни славы, ни чести
Нет от них на земле.
И концертино весело подтвердил:
Но ни славы, ни чести
Нет от них на земле.
Голоса летели, переплетались, спокойные, строгие…
И Нине Сергеевне смутно вспоминалась какая-то другая песня. Кажется, ее исполняла швейцарка Изольда Донгер. Да, да. Тироль… Звук дудки.
Тихий звук дудочки переполнил комнату.
Нина Сергеевна встала и быстро выключила репродуктор.
