Айвен Саутолл - А что же завтра?
Сказать обо мне, что я дефективный. Это что же значит — недоделанный? Обо мне сказать, что я хворый. Вот у бедняги Пита, например, диабет, она про диабет тоже помянула. Бедняжка Пит. Но разве к нему из-за этого кто-нибудь плохо относится? Несправедливо. Хворый? Какое ужасное, отвратительное слово. Все равно, как сказать, что ты грязный или еще там что-нибудь. Что от тебя плохо пахнет. Что ты нечистый, как свиньи в вонючем свинарнике. И выслала Салли из комнаты, будто я могу на нее плохо повлиять, будто я испорченный, гнилой какой-нибудь и Салли вредно дышать одним со мной воздухом.
Хочу к маме.
Нет. Неправда. Беру свои слова обратно. Вовсе я не хочу к маме. Ты прости меня, мама, это я не в обиду тебе. Но мне уже четырнадцать с половиной лет. Без нескольких дней. И к маме я, само собой, вовсе не хочу. И к папе не хочу. Никто мне не нужен. Тетечка, например, — избави бог. И маленькая Роз, противная девчонка, пусть провалится ко всем чертям. (Как она со мной все эти годы жестоко обращалась.) А вот спорим, если б только представилась возможность, Салли обязательно бы меня поцеловала. Салли бы меня за руку взяла. А маленькая Роз, противная, сама меня подначивала, и даже ни разу обнять не позволила. Вон двоюродные братья такое мне рассказывали про своих девчонок! На другой планете они живут, что ли. Четырнадцать с половиной лет человеку, и еще ни разу не целовался. В моем возрасте второго такого, я думаю, не найдешь. Но вчера у меня, по-моему, была реальная возможность, по-моему, была, а я взял и удрал. Наверно, я кончу жизнь отшельником в пещере. Я, должно быть, из тех, кому никогда в жизни духу не хватит. Такой же трус, как маленькая Роз. На моей могиле так и напишут: «Здесь лежит Сэм, чистый, как первый снег. Не по собственной воле, а лишь по недостатку храбрости». Надо отсюда убираться. Ничего не поделаешь.
— Сэм.
Это мистер Хопгуд. Он стоит в дверях, в руке у него бритвенный помазок, глаза скошены, а на щеках — белая пена, как рождественская борода.
— Да, сэр, — ответил Сэм.
— Выспался?
— Да, сэр.
— Лучше чувствуешь себя?
— Кажется, да, сэр.
— Хочешь остаться сегодня в постели?
— Нет, сэр.
— А то можно. Спешить некуда. Особенно делать-то нечего. На дворе такой туман, будто мы на дне морском.
— Я встану, сэр, если вы не против. Можно?
— Можно, Сэм. Это дело твое. Ты совсем здоров?
— Да, сэр… Конечно, здоров… Конечно, сэр… У меня ничего не болит. Все в полном порядке. Я и у доктора-то никогда не был, только один раз пробки из ушей удалял. И в больнице не был, только когда родился. Я больше одного дня ни разу не хворал. Корь у меня была. Ветрянка. Насморк. И еще я попал под трамвай. Вот и все, что со мной было. Под трамвай попал. От этого у меня и синяки. Из-за трамвая. Из-за проклятущего этого трамвая. Удивительно еще, что я жив остался. А велосипед мой — в лепешку, и газеты рассыпались по всей мостовой. По всей мостовой, под дождем. Люди подбирали, с собой уносили. Разворовали мои газеты. И машины прямо по ним ехали. Все перепачкалось, порвалось. Я, правда, деньги взял с собой. Это нехорошо с моей стороны. Увез с собой разменную мелочь, ее у меня потом стащили, поделом мне, наверно. И я остался совсем один. Домой мне нельзя, потому что где же мама возьмет деньги заплатить за шестьдесят четыре «Геральда»? И к мистеру Линчу я не могу вернуться, он скажет, что я вор, и отнимет у меня работу. А у нас дома все без работы. Да еще Пит. Бедняжка Пит. Он умрет. Нехорошо называть его хворым, грязным. Без моих заработков что теперь будет с его диетой? Ну почему получилась такая каша? Почему все так жестоко? Я ничем не болен, мистер Хопгуд! Правда, правда. Меня трамвай сшиб, да еще Роз напугала, она вздумала ко мне приставать. И я застрял под церковью, вот что со мной было. Застрял и не мог вылезти. Я в жизни ничем не болел, и вашу Салли я бы не обидел. Никогда бы не обидел. Если б кто ее вздумал тронуть, я бы того убил. Честное слово. Правда.
— Ну, ну, ну.
Мистер Хопгуд сидел на кровати, прижимал к себе Сэма, прижимал и покачивал, и где-то в комнате был еще голос миссис Хопгуд:
— Прости меня, Сэм. Ты уж прости меня. Я готова вырезать свой злой язык. Ну, конечно же, ты хороший мальчик. Разве не видно было сразу?
ВОСЕМНАДЦАТЬ
Салли сидела за завтраком. При свете дня. Сколько его, конечно, проходило сквозь такой туман. Сидела за выскобленным столом, за медвяной столешницей, а на ней стояли красные цветы из-под снега, и груда гренков с маслом, и овсяная каша, и в высокой коричневой кринке парное молоко, густое, как сливки, и золотистый джем из апельсинов и лимонов, что росли за окном на склоне горы, и рюмочки для яиц, выстроенные в ряд. Все ждали Сэма.
— Садись вот здесь, Сэм.
Салли, я вижу тебя. А это я, посмотри. Вблизи ты не такая, как я себе представлял.
— Салли, — сказал мистер Хопгуд, — это Сэм. Ты, конечно, знаешь, но у тебя еще не было случая с ним поздороваться. У вас должно найтись немало общих интересов, вам обоим пятнадцатый год. Когда твой день рождения, Сэм?
— Третьего апреля, сэр.
— А у Салли двенадцатого июня.
Берни сидел и помалкивал, будто видел Сэма насквозь. Он был маленького роста, как отец, и не имел склонности к разговорам, а может быть, проголодался, как Сэм. При дневном свете он казался еще мельче, чем накануне вечером. А это странно, если подумать. На такой пище должны бы вырастать великаны.
— Салли, прочитай, пожалуйста, молитву.
Сэм слушал ее голос, закрыв глаза.
В нем слышалось солнце. Слышались облака и утренняя дымка в свежей листве. Слышалось, как идет снег, как всходит луна. Как расправляются крылья и расцветают цветы, и миссис Хопгуд зовет:
— Сэм.
— Да, мэм?
— Вот твой завтрак.
Но кто захочет есть, когда с тобой за столом Салли? Волосы прилегли ей на плечи, будто для передышки. Они были рыжие. Вот так сюрприз. То есть совсем рыжие, оранжевые, как морковка или как черепица на крышах. Рыжее не бывает. А он-то думал, они черные или каштановые, или, может, золотые. И лицо ее было все в веснушках. Столько веснушек на квадратный дюйм Сэм за всю жизнь не видел. А глаза такие синие. Такая небесная синева и такая снежная белизна. От этих глаз у него дух заняло. Она вся была как цветная картинка, честное слово; словно художник, рисуя ее, брал только чистые краски, не смешивал, а прямо из тюбиков. Она взглянула на него, и у него сердце остановилось. Правда, правда. Упало. Остановилось. Замерло. Словно больше никогда не забьется. Словно настал его смертный час. А потом опять застучало, заколотило по ребрам, как железный кулак, вышибающий дверь.
Больше Сэм на нее не смотрел. Не отважился. Разве можно было заглянуть в эти глаза, в эти глубокие, чистые озера, при людях? Они говорят про туман, про то, что снег на земле почти уже весь растаял, а Салли слушает и кивает, и улыбается, и говорит: «Ну да?» — или: «Как?» — или: «Где?», а Берни ухмыляется самодовольно, но не зловредно, будто ему все-все про Сэма известно. Хотя тот и сам мало что знал. У него в душе неслись в разные стороны поезда-экспрессы, громко свистя и оставляя позади полустанок за полустанком.
Каша была странная, не такая, как он привык. На нее смотреть приятно, приятно погладить ложкой — надо только ее увидеть, открыть глаза. У мамы каша была совсем другая, ничего похожего. А такую Сэм никогда не видел, не пробовал. Замечательная каша. От ложки поверху — мраморные разводы густой коричневой патоки, туда-сюда, туда-сюда, и кругом, и кругом. Может, она не для еды? Нет, правда? Может, для лепки — наделать из нее людей или там аэропланов, а они подсохнут и станут твердыми, как камень?
Мистер Хопгуд разлил в стаканы молоко: Салли, Берни, Сэму. Молоко желтое, не такое, как Сэм привык нить дома — жидкое, белое, — даже и не «жидкость» вовсе в настоящем смысле слова: оно тяжело клонится в стакане и стекает в горло тягуче, густо. Сэм даже испугался и тихо отодвинул стакан — он подумал о Пите, который питается такой тощей, худосочной пищей; и еще он подумал, что в обычном желудке у обычного человека такое молоко не удержится, а его вчера уже рвало, с него достаточно. Ужасно было бы, если бы это повторилось с ним здесь, Салли бы выслали из комнаты, а Сэму хотелось, чтобы Салли была к нему как можно ближе. Этот аромат в воздухе от Салли или от цветов?
— Сэм, а твоя мама знает?
— Что знает, мэм?
— Где ты? Что с тобой? Куда ты попал?
Глупый вопрос. Откуда ей знать, когда Сэм еще и сам в этом толком не разобрался.
— Нет, мэм.
Правда ли, что у мистера Хопгуда какой-то смущенный вид? Что он занимается куском поджаренного хлеба с такой сосредоточенностью, которая была бы уместнее при карабканье на колокольню?
— Сразу же после завтрака, — сказала миссис Хопгуд, — напиши ей письмо, Сэм, и Берни его отправит, когда поедет в деревню за почтой.
