Виктор Лихачев - Ангелы уходят не прощаясь
— Из каких своих? Сорока пяти? — не поверил своим ушам Покровский.
— Ему сорок пять. А вы сколько думали?
— Как минимум шестьдесят.
— Страсти старят, Арсений Васильевич. Ну, так вот. Я не скрою от вас: надежды было мало, что он придет сегодня. На этот раз его гордость нам на руку сыграла. Как же так: час проходит, другой, а никто не возвращается. Вот тебе и писака.
— Писака?
— Так он вас называл. Мол, все эти писаки одним миром мазаны. А вам ведь несладко поначалу пришлось. Верно?
— Верно.
— Железная воля у человека. Молились? — как-то очень просто спросил отец Леонид.
— Да, — также просто ответил Арсений.
— Теперь вы поняли почему у вас за шестнадцать лет странствий ни один волос с головы не упал?
— Чтобы этот человек пришел ко мне на встречу?
— Зря улыбаетесь, — отец Леонид был абсолютно серьезен, — цепочка продолжается: Лебедевы растопили такое ледяное сердце… Слава тебе, Господи!
Они замолчали. И только тут Покровский заметил, что они едут совсем не в Энск.
— Батюшка, а почему…
— Разве я не сказал? Мы сегодня в Арпачево заночуем.
— Где?
— В Арпачево. Там мой друг живет. Замечательный человек. Артист. Причем, настоящий. Заслуженный. Зовут Георгием Федоровичем Шапошниковым. Не слыхали?
— Отец Леонид, вообще-то у меня на сегодняшний вечер были другие планы.
— Когда мы говорим о наших планах, Господу так смешно становится… Я где-то слышал.
— Вы не слишком… того…
— Чего — того?
— Самоуверенны?
— Ничуть. Просто цепочка должна продолжиться. А мы с вами — простые звенья, Арсений Васильевич. Не более того, но и не менее.
* * * Покровскому показалось, что ехали они бесконечно долго. Мелькали вначале, а затем исчезли в осенних сумерках деревеньки и перелески, а они все ехали и ехали. После вполне понятного эмоционального возбуждения, Арсений почувствовал дикую усталость. Не хотелось никаких гостей, завалиться бы на кровать в ставшей почти родной келье в башне, но отец Леонид решительно вел свою «Ниву» сквозь сумрак, успевая одновременно отвечать на звонки по мобильному телефону, подбадривать дремавшего спутника и рассказывать о человеке, к которому они ехали.
— Артист он был довольно известный. В московских театрах играл. Много по стране поездил с концертной программой, причем, не гнушался и глубинкой. Побывал в нашем Энске и, видимо, прикипел к нему душой, раз переехал сюда, бросив столицу, как только вышел на пенсию. Но поселился не в Энске, а в Арпачево, это самый глухой угол нашего района. Деревня — десять домов. Но зато есть храм, давно брошенный, но такой красивый. Знаете, чьей работы?
Пауза после вопроса затягивалась, а потому Покровский заставил себя спросить:
— Чьей?
— Самого Львова. Представляете?
— А то. Того самого, Николая Александровича? Только он вроде масон был?
— Масон, не масон, а храм на удивление красивый. И представляете, колокольню он так построил, чтобы она не совсем прямо стояла.
— В смысле, как Пизанская башня?
— Угол чуток поменьше будет, но что получилось — впечатляет. Так вот, продолжу. Георгий стал храм восстанавливать. Только Господь знает, чего это ему стоит. Что-то он расскажет сам, что-то поймете сами.
— Уже понимаю. Сами же сказали — деревня в десять домов.
— В четырех — бабули свой век доживают, в трех — спившиеся мужики, в двух оставшихся — дачники. Они ведь, я имею в виду местных, Георгия за дачника приняли. Мол, летом поживет, а осенью отчалит. А он там насовсем остался… Впрочем, хватит разговоров — приехали.
Георгий оказался рыжебородым крепышом, которому можно было дать, как сорок, так и шестьдесят лет. Когда он улыбался, то молодел на глазах, хмурился — также на глазах старел. Георгий встретил их у калитки. С отцом Леонидом они обнялись, Арсению бывший актер крепко пожал руку:
— Очень рад. Наслышан. Кое-что читал.
Домик у Шапошникова был самый обыкновенный, зато к нему они прошли через садик — крошечный прудик, мостик над ним, вокруг несколько камней. «Чего только в России не встретишь — успел подумать Покровский, — в забытом Богом Арпачево — японский сад». Шедший позади отец Леонид довольно хмыкнул, заметив удивление писателя. Знай, мол, наших.
Внутри дом состоял в принципе из одной очень большой комнаты, которую хозяева разделили занавесками на две части: спальню и все остальное. Все остальное было и столовой, и залом, и прихожей. Стол уже был накрыт.
— Не обессудьте, ребята, — сказал Георгий, — чем Бог послал. Я только позавчера из Москвы, жена там осталась. «Чем Бог» оказалось салом, квашеной капустой, картошкой и солеными огурцами.
— Самая русская еда, — отозвался Арсений.
— И питье самое русское, — опять помолодел Георгий, словно фокусник, достав откуда-то бутылку водки.
Потом они помолились и сели трапезничать. Отец Леонид рассказал о встрече в тюрьме, к удивлению Покровского, сделав это одновременно очень образно и в то же время кратко. Сам писатель успел задать Шапошникову пару вопросов. Тот начал было отвечать, как вдруг воскликнул:
— Забыл!
— Что забыл? — удивился отец Леонид, — вроде все на столе есть.
— Про Михаила забыл. Друг это мой. Фермер. Живет неподалеку. Он хотел с тобой, то есть с вами, пообщаться. Я ему книги ваши давал. Между прочим, всего Фета наизусть знает.
— А почему именно Фета?
— Не знаю, нравится он ему. Человек он такой. Основательный. Если нравится, значит должен знать. Всего. Кстати, у меня коронка была в концерте. Я говорил зрительному залу: называйте мне фамилию любимого поэта. Люди называли — и я читал его стихи. Ни разу промаха не было.
— В чем секрет? — усталость ушла, и Покровскому было по-настоящему интересно здесь.
— Я выучил стихи семисот поэтов, но — по одному стихотворению. Разумеется, чаще просили почитать Рождественского, Вознесенского или Евтушенко, но когда называли, скажем Мустая Карима или Олжаса Сулейманова, я спокойно читал их творения.
— Здорово! — искренне восхитился Арсений.
— Отцы, — вернул их к действительности священник, — вообще-то Георгий про Михаила говорил.
— Точно, — быстро согласился Георгий, — он бы с удовольствием посидел с нами…
— Но сейчас пол двенадцатого ночи, — только и смог ответить Покровский.
— Детское время, — мгновенно отреагировал отец Леонид.
— Детское, — согласился с ним Георгий.
— Ну, если он живет неподалеку…
— Всего шестьдесят километров.
Покровский поперхнулся:
— Сколько?
— Шестьдесят, — с самым невинным видом ответил священник, — у мужика джип… Звони, Георгий, пусть выезжает.
Странно, но Покровскому давно не было так хорошо, как сегодня здесь. Почему странно? В последние годы он привык быть «душой коноплянки», много говорить. А вот сегодня Арсений в основном слушал — и ему было хорошо. Неожиданно в разговоре возникла тема чуда. Впрочем, не совсем неожиданно: Покровского давно мучила история, связанная с захоронением блаженного Петруши, и вот здесь, он решил поделиться своими сомнениями.
— Матушку Евфалию можно понять… — начал отец Леонид.
— Разумеется, батюшка, разумеется, — Арсений поднял руки вверх, будто сдаваясь, — но…
— Отцы, а можно я вам одну историю расскажу. Она всю мою жизнь перевернула. А чудо это или не чудо — судите сами.
— Пусть расскажет? — спросил отец Леонид Покровского.
— Пусть, — улыбнулся в ответ писатель.
— Ну, спасибо, отцы. Мне было тогда… Сколько же мне было? Где-то под сорок. На дворе времена, которые потом назвали застойными. Я жил… Да как все жил: работал, как двужильный, пил, погуливал. О смысле жизни, о Боге как-то не задумывался. И вот, после очередной поездки приехал я домой, как всегда — с деньгами, но никакущий. По традиции — отсыпаюсь несколько дней. И снится мне вдруг сон. Я иду по кладбищу, то ли сельскому, то ли какому-то старинному. Памятники все основательные, а не те, что был в моде тогда — железные пирамидки со звездами. Я вижу себя ходящим мимо этих могил, читающим надписи на памятниках. И вот подхожу я, который во сне, к очередной могиле и читаю: «Шапошников Георгий Федорович… родился… умер». И тут же просыпаюсь от ужаса: год рождения — мой, а дата кончины — ноябрь того самого года.
— А когда сон приснился? — спросил отец Леонид.
— В январе. То бишь мне оставалось меньше года.
— Ты так понял этот сон?
— А как же еще? Шапошников Георгий Федорович — это же я. Год рождения — тоже мой… Признаюсь, худо мне было. А потом как-то собрался и решил: ну, коли тому суждено быть, что на себе волосы рвать. Но прожить мне хотелось этот год по-человечески. Вы понимаете меня, отцы?
«Отцы» дружно кивнули в ответ. А Шапошников продолжал:
— Раньше я как жил? Дни мелькали, как минуты. Что дни — месяцы пролетали незаметно. А тут — я стал жить. Вы понимаете меня, отцы?