Лидия Чарская - Люда Влассовская
Какая-то лень сковывала мне члены, мешая говорить, и я только моргнула в ответ глазами. Сестра Елена взяла питье со столика, находившегося у моей постели, и осторожно поднесла его к моим запекшимся губам. Я проглотила несколько глотков какой-то приятной жидкости и, помолчав, спросила:
— У меня скарлатина?
— Теперь, слава Богу, ее уже нет больше! Она прошла, — поспешила ответить крестовица. — Поправляйтесь хорошенько! — И прикрыв свечу зеленым абажуром, она поправила на мне одеяло и отошла к соседней постели, где спала Кира, разметав по подушке свои длинные косы.
Неподалеку от меня лежала Маруся, потом Чикунина, Мушка, Петровская и Миля Корбина.
Ненавистная скарлатина выхватила шесть воспитанниц из класса выпускных и больше десятка младших, лежавших в соседнем отделении.
«Маруся, наверное, заразилась от меня», — мелькнула в моей голове внезапная мысль, и, к стыду моему, я не почувствовала никакого угрызения совести при этом.
Все мои члены, расслабленные от долгой и серьезной болезни, покоились на мягкой перине, и я вполне наслаждалась состоянием выздоравливающей, впервые почувствовавшей облегчение.
Через минут пять, не больше, я уже спала крепким сном безо всяких кошмаров, мучивших меня во все время болезни.
Проснулась я рано утром, как мне показалось по крайней мере в первую минуту… Но потом оказалось, что был день на дворе, которого мы, однако, не видели, так как лежали при спущенных шторах — для сбережения глаз, восприимчивых к заболеваниям после скарлатины.
Мне почему-то хотелось говорить и смеяться. Но ни говорить, ни смеяться я еще не могла, так как ужасная слабость разливалась по всему телу. И в то же время блаженное чувство радости от сознания минувшей опасности охватывало меня всю. Легкий стон, раздавшийся с ближайшей постели, поразил меня.
— Это Чикунина. Она опасно больна! — шепнула мне моя соседка Маруся, особенно осунувшаяся за время болезни.
Все проснувшиеся девочки со страхом покосились на кровать, где, разметавшись в жару, лежала красная, как пион, Варюша и тихо, жалобно стонала…
С этого дня началось выздоровление, а с ним и неизбежные капризы, сопряженные всегда с выздоровлением больных.
Мы капризничали напропалую и ревели, как маленькие дети, из-за всякого пустяка. Ревели из-за того, что проболели святки с их елкою, балом и поездкою в театр, ревели, что должны были принимать гадкие лекарства и что у нас со всего тела кожа лезла как перчатка. Словом, из-за всего.
Сестра Елена с редким терпением выносила все эти капризы. Ни один упрек не срывался с ее уст; она ни разу не оборвала не в меру расшумевшихся девочек, ни разу не возвысила голоса ни на одну из нас.
— Сестра Елена! — взывала со своей постели Краснушка. — Я не могу принимать больше такой гадости! Скажите Францу Ивановичу, что у меня от нее весь рот сожжен! — И необузданная Маруся, размахнувшись склянкой, швырнула ее в самый дальний угол комнаты.
Крестовица шла поднимать склянку и в то же время ублажала Марусю.
— Теперь в классе к приезду Государыни готовятся! — стонала Мушка, начиная всхлипывать, — я должна была марш в четыре руки играть с Зот… и не буду! Противная скарлатина! Гадкая!
Сестра Елена спешила к Мушке и, гладя ее по черной головке, приговаривала:
— Успокойтесь, детка, поправитесь к приезду Государыни, непременно поправитесь!
— У меня волосы прядями лезут! — ворчала Дергунова, приготовляясь плакать. — Сестра, придумайте же средство!
И сестра придумывала средства для спасения роскошных кос Киры. Все это делалось с полной готовностью помочь нам, без малейшей тени неудовольствия.
Я положительно удивлялась ее терпению.
Мы все безжалостно мучили ее, за исключением разве Варюши Чикуниной, которая была действительно очень плоха. Каждое утро и каждый вечер, когда Франц Иванович делал свой обход у заразных, мы замечали, что после осмотра Варюши он делался все серьезнее и печальнее и подолгу шепотом совещался с сестрой Еленой.
Был крещенский сочельник. Мы уже встали с постелей и бродили по палате, слегка пошатываясь от слабости и долгого лежания. У всех было смутно и нехорошо на душе. Мы проболели все святки, и нам предстояло еще отбывать долгий, скучный карантин, принимая ванны, прежде чем снова очутиться в классе. Больше всех грустила Краснушка… Живой, горячей девочке был невыносим строгий режим лазарета; она уже имела несколько стычек с самим добрейшим Францем Ивановичем и со всеми нами и только не поссорилась с одной сестрой Еленой, благодаря ангельскому терпению крестовицы. Мы чинно сидели каждая на своей кровати и говорили вполголоса, чтобы не потревожить задремавшую Варюшу.
— Вот тебе и праздники! Вот тебе и елка! — произнесла в отчаянии Кира.
— А наши-то, счастливые, пляшут теперь, рядятся! — подхватила Мушка. — Мне Зот обещала из дому всякой всячины привезти. Да где уж теперь — не пропустят сюда гостинцев!
— Ах, mesdam'очки, черного бы хлебца теперь с солью, да побольше! — мечтательно проговорила Миля.
— Душки, смотрите, смотрите, елка! — вскричала подошедшая было к окну Маруся.
Мы встрепенулись и бросились к ней. «Верхний» заразный лазарет выходил окнами на улицу, и можно было отлично видеть внутренность противоположного дома.
В большой, роскошно убранной комнате горела чудесная, громадная елка, украшенная красивыми бонбоньерками, фонариками и свечами. Вокруг елки толпились нарядные дети и еще более их нарядные взрослые… Они оживленно смеялись и разговаривали. Высокая, красивая дама, очевидно хозяйка дома, уселась за рояль, и мгновенно все закружилось, запрыгало и завертелось в веселом танце.
— Вот это я понимаю! Это жизнь! — вскричала Кира. — Как они веселятся… счастливые!..
Тесно прижавшись друг к другу, не проронив ни слова, стояли мы у окна, с завистью глядя на веселый праздник богатых, довольных и здоровых людей. Каждая из девочек невольно перенеслась мыслью к своей семье, проводившей, может быть, так же весело рождественские праздники.
— Мне же не о ком было мечтать. У меня не было ни дома, ни семьи, ни близких… Вид чужого счастья не раздражал меня, но какая-то неясная тоска жалила мне сердце.
И вдруг нежные, дрожащие звуки слабого, надтреснутого голоса заставили меня живо обернуться.
Варюша Чикунина уже не дремала больше. Она сидела на своей постели, смотрела широко раскрытыми, воспаленными глазами на елку в чужом окне и своим слабым от болезни голоском выводила тропарь праздника.
— Варюша! Что ты, Господь с тобою! Разве можно тебе петь! — кинулись мы к ней.
— Оставьте, — прошептала она слабо, — дайте мне эту последнюю радость… Кто знает, может быть, это моя лебединая песнь!
— Что… что ты, Варя, опомнись! Можно ли думать о смерти теперь… Ведь тебе лучше, Варюша, гораздо лучше.
Но Чикунина в ответ снова затянула своим тоненьким голоском прерванный тропарь, не отрываясь ни на минуту от чужой елки.
Грустно и больно было видеть исхудалую до неузнаваемости Варюшу с ее громадными, лихорадочно горевшими глазами, с трудом, через силу выводившую слова тропаря. Мы слушали затаив дыхание, не смея прервать ее…
И вдруг она смолкла на полуслове и откинулась, обессиленная, на подушку. Мне показалось, что она умирает в эту минуту, но это было только забытье.
Скоро она снова открыла глаза и окинула всех нас просветленным взглядом.
— Тебе худо, Варюша? — сочувственно спросил кто-то из девочек.
Она молча покачала головой, потом сделала мне знак приблизиться к ней. Я поспешила исполнить ее желание.
— Люда, — произнесла она тихо, — я, может быть, и ошибаюсь в моем предчувствии и переживу вас всех… — Тут она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла слабая, жалкая, похожая скорее на гримасу. — Но если бы «это» случилось… ты понимаешь, что я хочу сказать?.. то передай Анне Вольской мой камертон и скажи ей, что я поручаю хор ей… Пусть батюшка отец Филимон благословит ее быть первым регентом нашего клироса… — И с этими словами Варюша сняла с груди висевший у нее на черном шелковом шнурке металлический камертон, с которым она никогда не расставалась, и передала его мне.
— Умирать выдумала! Что ты, Варюша! Разве от этого умирают! — старалась я проговорить весело и беспечно, в то время как спазма сжала мне горло.
— Конечно, не умирают! — подхватили наши. — Что ты выдумываешь, Варя!
— Я ничего, mesdam'очки, — силилась она снова улыбнуться, — только к слову пришлось… на всякий случай… ослабла я очень…
— Ну, то-то же! А то вот что выдумала! — беспечно рассмеялась Краснушка. — Ты должна жить для будущего, для сцены… Ведь ты будешь певицей, Варюша, знаменитой певицей, вот увидишь! Прогремишь на весь мир! Ведь ты наш соловушка. Лучшего голоса не было и не будет в институте. Ты отдашь себя искусству, сцене!
