Владислав Крапивин - Колыбельная для брата
– Это же хорошая сказка. В ней всякие добрые чудеса. Ты не бойся.
– А я не боюсь… если с тобой, – заверил Митька-Маус и плечом прижался к руке Кирилла.
– Холодно?
– Не-а… Пойдем посмотрим на наш корабль.
Кирилл вдруг заметил, что в самом деле уже не холодно. И спать совсем не хотелось.
Они вышли на склон. За редкими соснами лежала бухта. Вода отражала небо – светлая, как запотевшее зеркало. "Капитан Грант" казался таким же черным, как деревья. На палубе рубки видны были два силуэта, и даже сюда, на склон, доносился громкий шепот. Это Юрки отводили душу после долгой молчаливой ссоры.
Кирилл с Митькой спустились на кромку берега и вошли по щиколотку в теплую, будто подогретую на плитке, воду.
– Эй вы, чего не спите? – окликнул Кирилл.
– Мы на вахте, – объяснил Юрка Кнопов.
Из рубки донесся сердитый голос Деда. Дед хотел знать, скоро ли кончится топанье по палубе, шастанье по берегу, громкое шептанье, переклички и все прочее, что мешает спать порядочным людям.
– Не хочется спать! – громко объяснил Митька. – Мы гуляем. Давай еще посидим у костра! Иди к нам!
Дед сказал, что он сейчас придет, но сидеть после этого Митьке будет очень неудобно и спать придется на животе.
– Нет, правда! – настаивал Митька. – Давайте еще посидим!
– Будешь ты спать, обормот?
– А ты мне споешь колыбельную?
Дед выбрался из рубки и, плюхая по воде, побрел к берегу. На ходу он обещал Митьке такие ужасы, что вся средневековая инквизиция побледнела бы от восхищения и зависти.
Кончилось, однако, тем, что опять развели костер, вскипятили чайник, выпили по две кружки земляничного навара и уговорили Деда взять гитару.
– Колыбельную тебе? – спросил он у Митьки.
– Лучше про туристов, – сказал Валерка. – Смешную.
– Понятно, – отозвался Дед и стал смотреть в огонь. Он довольно долго так смотрел. Потом тронул струны, и они загудели в незнакомом сдержанном марше. Дед запел без всякой улыбки, глуховато и даже сумрачно:
Помиритесь, кто ссорился,
Позабудьте про мелочи,
Рюкзаки бросьте в сторону -
Нам они не нужны.
Доскажите про главное,
Кто сказать не успел еще.
Нам дорогой оставлено
Полчаса тишины…
Стало тихо, угли только потрескивали. Кирилл напряженно ждал: в песне было что-то знакомое и беспокойное. Будто это не только песня.
От грозы черно-синие,
Злыми ливнями полные,
Над утихшими травами
Поднялись облака.
Кровеносными жилами
Набухают в них молнии,
Но гроза не придвинулась
К нам вплотную пока…
Дали дымом завешены -
Их багровый пожар настиг,
Но раскаты и выстрелы
Здесь еще не слышны.
До грозы, до нашествия,
До атаки, до ярости
Нам дорогой оставлено
Пять минут тишины.
Потом Кириллу не раз придется петь эти слова, и всегда у него будут холодеть руки и щеки. Но в первый раз, у костра, нервный холод обжег его так, что остановилось дыхание.
…До атаки, до ярости,
До пронзительной ясности
И, быть может, до выстрела,
До удара в висок -
Пять минут на прощание,
Пять минут на отчаянье,
Пять минут на решение,
Пять секунд на бросок…
Лица были оранжевыми от огня, а огонь был как флаг "Капитана Гранта" на штормовом ветру.
Митька приткнулся к Кириллу и положил ему на колени кудлатую голову. Замер.
Дед резче ударил по струнам и закончил последний куплет:
…Раскатилось и грохнуло
Над лесами горящими,
Только это, товарищи,
Не стрельба и не гром -
Над высокими травами
Встали в рост барабанщики.
Это значит – не все еще,
Это значит – пройдем.
И опять тихо сделалось. Даже неяркий желтый месяц опустился к самой земле и слушал тишину, похожую на эхо песни.
– Вот это колыбельная! – шепотом сказал Юрка Кнопов.
– Откуда она? – спросил Саня.
– Издалека, – сказал Дед. – Я слышал ее в комсомольском лагере под Петрозаводском, давно еще. Но и там не знали, кто ее сочинил.
"Это почти про нас, – подумал Кирилл. – Как мы сегодня… Не совсем про нас, но похоже…"
Дед сидел, задумавшись и поглаживая гитару, как добрую собаку. "Он больше всех боялся сегодня, – подумал Кирилл. – Во-первых, за весь экипаж, во-вторых, за своего Митьку, который был впереди… Митька заслужил такую колыбельную…"
– А почему… – начал Кирилл и замолчал. Он хотел спросить, почему Дед не пел эту песню раньше. Не спросил, понял. Надо было иметь право на такую песню.
Теперь они имели это право.
– Давай еще раз, – попросил Кирилл.
– Что ж, давай, – просто и охотно сказал Дед.
Кирилл сел с ним рядом. Он не чувствовал ни капельки смущенья, никакой нерешительности, он хотел петь. Он сейчас словно целиком состоял из этой песни. Два голоса – глуховатый и ясный – слились в первой фразе:
Помиритесь, кто ссорился…
Юрки, сидевшие рядом, еще плотнее придвинулись друг к другу.
Глава 10
– Так… Просто песня, – сказал Кирилл Женьке, когда они шли от оврага после встречи с Чирком. – А почему ты спрашиваешь?
– Она незнакомая какая-то. И хорошая… Ты ее поешь хорошо.
Вот сейчас Кирилл почему-то смутился, хотя Женька не первый раз хвалила его пение. И от смущения заговорил сердито:
– Ты, смотри, не вздумай болтнуть про Чирка.
– Не вздумаю, – рассеянно сказала Женька. – А ты не притворяйся суровым, ты не такой.
– А какой? – растерянно спросил Кирилл.
– Ну… я не знаю.
– Не знаешь, а влюбилась в третьем классе, – пробормотал Кирилл. Он хотел быть язвительным, но, кажется, покраснел.
– В третьем классе все было проще, – серьезно проговорила Женька. – В третьем классе ты пел песни про Чебурашку, а не такие, как эта… "Колыбельная".
– Это песня про то, как люди боятся, – вдруг сказал Кирилл. – Знаешь, бывает так: ветер, огонь, гроза. Люди боятся, но идут.
– Куда?
– "Куда"… – усмехнулся Кирилл. – Куда надо. Ясно, что не кошельки таскать!
– Ну вот, – огорченно сказала Женька. – Сам заступился за Чиркова, а теперь…
– А я не про него…
– А про кого?
– Вообще…
– Странный ты, Кирилл.
– Почему?
– Не знаю… Ты похож на Тиля Уленшпигеля.
– Перегрелась ты на солнышке, – сказал Кирилл и представил себя со стороны, как в зеркале.
– Нет, в самом деле. Такой же худой, и волосы… И… какой-то отчаянный. У тебя тоже пепел стучит в сердце?
– Да ну тебя, – пробормотал Кирилл и от большого смущения брякнул: – Ничего у меня не стучит. Урчит только – в животе от голода.
Тут же он понял, что сморозил глупость, и торопливо проговорил:
– По-моему, это ты отчаянная. Так носишься на велосипеде. Я даже не думал, что ты так можешь.
– Что ты! – обрадованно сказала Женька. – Это я с перепугу. Знаешь, как я перетрусила, когда в овраг скатывались!
– Ну вот, – сказал Кирилл. – Значит, эта песня и про тебя… Ну, пока…
Они стояли на углу улиц Грибоедова и Мичурина, и надо было расходиться.
– До свидания, – сказала Женька и, глядя Кириллу в глаза, протянула узкую ладошку с плотно сжатыми пальцами. Кирилл осторожно взял эти пальцы и вдруг спросил:
– А на кого я был похож в третьем классе?
– На себя самого, – без улыбки ответила Женька. – Ну, до завтра.
Они разошлись, немного встревоженные странным своим разговором, но в общем-то почти беззаботные и уверенные, что сегодняшний день больше не принесет никаких сложностей. Они еще не знали, что школьные заботы не кончились.
Когда Женя вернулась домой, мама сказала:
– Наконец-то! А у нас Ева Петровна…
А Кирилл медленно ехал по обочине и увидел Зою Алексеевну, которая с тяжелой сумкой шла по краю тротуара.
Зоя Алексеевна тоже увидела Кирилла. Они сошлись почти вплотную. Разойтись просто так было невозможно, Кирилл это чувствовал. Поздороваться? Но он уже здоровался с Зоей Алексеевной перед сегодняшним горьким разговором. Что было делать? Кирилл сделал то, что сделал бы и раньше, до сегодняшнего дня. Сошел с велосипеда, оттянул зажим багажника и сказал:
– Ставьте сумку, Зоя Алексеевна. Я довезу.
Только не было у него улыбки.
И она молча опустила сумку на багажник. Кирилл вел велосипед за руль. Шли и молчали. Но долго молчать было нельзя. Зоя Алексеевна негромко проговорила:
– Жестокие слова ты сегодня сказал мне…
Кирилл чуть заметно шевельнул плечом. Это можно было не заметить. А можно было заметить и понять так: "Что сказал, то сказал. И не жалею".
Зоя Алексеевна кивнула:
– Понимаю. Не раскаиваешься.
Не поднимая головы, Кирилл сказал почти шепотом:
– Нет.
– Ты считаешь, что я предала тебя. Почему? Потому что поверила, будто ты виноват?
– Да.
– Что ж… Наверно, ты прав по-своему.
Кирилл вскинул глаза и встретился с ней взглядом.
Все так же тихо, но не опуская взгляда, он проговорил:
– Я, Зоя Алексеевна, по-всякому прав.
