Лев Разгон - Шестая станция
— Пошли!..
Они почти бежали по грязной улице поселка. Их окликнул веселый бас взрывника, идущего на работу.
— Куда бежишь, Степаныч? Прикладываться, что ли, к чудотворной? И Петьку Столбова к божескому делу приучаешь!.. — И Макеич гулко захохотал, довольный своей шуткой.
Рядом с ним залился смехом Гриша Варенцов.
— Шутковать, Макеич, некогда… Вот боимся, что с нашим Сенькой неладное приключилось. Пошли с нами! И быстренько!..
Теперь они бежали вчетвером. Гриша Варенцов подпрыгивал на своей хромой ноге. По размытой дороге они сбежали вниз и увидели церковь. И у Омулева сразу же ёкнуло и забилось сердце: что-то действительно случилось… Гулкие крики и неистовый шум вырывались изо всех окон церкви. На паперти люди, не сумевшие войти в переполненную церковь, вытягивались, становились на цыпочки, чтобы разглядеть что-то происходившее внутри… Омулев и его товарищи подбежали к двери. Они расшвыривали и оттаскивали людей, и вид у них был такой, что перед ними все расступались. Работая руками и локтями, они пробивались к алтарю, где слышались глухие удары, злобное сопение, дикие выкрики…
По знакомой разорванной и окровавленной рубахе, по ржавым волосам узнал Столбов Сеню в том окровавленном комке, что валялся на полу… Нагнувшись, бывший староста Митрич бил этот комок ногами, обутыми в тяжелые, добротные сапоги… При каждом ударе он хакал, как мясник, разрубающий мясо… Взрывник схватил его за шею и железной рукой пригнул книзу.
— Стой!.. Убийцы!.. Или уже Советской власти нет, что вы тут, гады, детей убиваете! А ну, выходи все из церкви! Быстро! Быстро! А ты, батюшка, куда торопишься? Погоди, со мной выйдешь! Ребята, берите Сеньку — и в больницу. Глотов! Ты это куда выбираешься? Давай помоги тащить парня. Стоял тут, смотрел, как ребятенка убивают, гнида! И ты, паразит царский, подымайся, туши свечи да выходи со мной…
Омулев стоял перед царскими вратами, широко расставив ноги. Правая его рука была слегка засунута за пазуху, она как бы срослась с рукояткой нагана. Рядом с ним стоял взрывник, черные его усы встали торчком, руки были сжаты в кулаки… Толпа вываливалась из церкви — притихшая, остывающая… Омулев с попом и старостой вышли последними. Омулев обернулся к Ананию:
— Доставай ключ. Запирай церковь. Давай, давай, слуга божий! Вот так. Ну, а теперь и я для крепости приложусь…
Он вынул из кармана палочку сургуча, пошарил по карманам, вынул сложенную газету, что всегда курил, оторвал кусок бумаги, обернул замок, зажег спичку и стал капать расплавленным сургучом на бумагу. Потом достал медную печать, дыхнул на нее и приложил к сургучу. Повернулся и подошел к краю паперти. Перед ним стояла толпа людей — молчаливая, ждущая…
— Ну вот… Да неужто в этом вашем святом писании написано, чтобы детей убивали… И где? В храме божьем! Ему же, Сеньке-то Соковнину, пятнадцать лет всего… Да вы же его все знаете. Он же здешний… Да у вас самих дети есть, а стояли и смотрели, как эта контра царская его сапожищами глушит!.. Совесть ваша где, люди? А неправ он — докажите! Не кулаками да сапожищами, а докажите, если правда ваша! А я скажу вам, за что парня убить хотели. Ведь знаете, вышел декрет от Советской власти — изымать из церквей ненужное золото да серебро, чтобы хлеба купить, людей спасти от неминучей голодной смерти в Поволжье. Кто по-настоящему верует, хоть пусть по темноте своей заблуждается, тот с охотой эти камешки да золото отдаст. Ну, иконы там святые, а ведь подсвечник да кадило — они какой же святостью покрыты? И, кажись, идут они на самое богоугодное дело — людей спасать! Так нет! Потому что для этих вот золото сильнее веры. Я так скажу: золото — это ихняя вера! И за него глотку готовы каждому порвать. Ты, отец Ананий, молчи уж, это я про тебя говорю! Ты же придумал это чудо — богородица, видишь, плакать начала! Твоего серебра да золота ей жалко стало! Ну, вот что… Кто из вас хочет сам, своими глазами, посмотреть, кто прав: парень этот или отец Ананий со старостой, ждите нас. Через два часа придем с комиссией из уезда, с людьми от Советской власти. С вами вместе распечатаем церковь, вместе войдем, и пусть выбранные вами осмотрят чудотворную. Мы и прикасаться не будем — только скажем, что и как делать… И, если чудо настоящее и натурально плачет богородица, уйдем, все оставим как есть… Ну, а если жульничество чистое, тогда не взыщите! Иконы и все прочее останется на месте — молитесь, если вам так хочется, а ценности, как предписано декретом, возьмем. А заодно и тех, кто вас обманывает, кто убийствами в храме божьем занимается! Вот так!.. Пошли, батюшка, в Совет. Да не дрожи, не дрожи… Через пару часов вернемся вместе назад. И, ежели ты праведник, бог тебя в обиду не даст, защитит! Правильно я говорю? Ну, и ты иди, защитничек престола… Раньше царский престол защищал, теперь, вишь, божий… За парня ты ответишь!..
* * *— …Сень, Семенчик!.. На газету, погляди… Что ж это — про золото и серебро прописали, а про твой геройский подвиг ничего! А ты у нас самый-самый геройский комсомольчик! Я так своему Сашке Точилину и сказала: вот выйдет Сенечка из больницы — я только с ним буду плясать и частушки петь! А?
— Да ну тебя, Ксюшка!.. — недовольно пробурчал Сеня.
Он стоял у раскрытого окна волховстроевской больнички. Было уже совсем по-летнему тепло, на улице хохотали ребята. И Саша Точилин, и Петя Столбов, и хромой Варенцов — все были тут… Сеня развернул серый листок газеты «Вестник Новоладожского уисполкома»… Вот тут, внизу, напечатано: «Изъятие церковных ценностей для помощи голодающим Поволжья. Изъято золота 1 фунт 10 золотников 86 долей. Серебра — 33 пуда 9 фунтов 60 золотников 69 долей»…
Ух ты, сколько! Тридцать три пуда! А жалко, что золота только фунт с небольшим… Это сколько же хлеба у капиталистов можно на это золото и серебро купить? Небось все же много — ведь тридцать три пуда!.. Конечно, хорошо бы, если бы было еще дальше пропечатано: «А помог забрать это золото и серебро волховстроевский комсомолец Семен Соковнин, который начисто разоблачил поповский обман с иконой, которая плачет… И даже пострадал за это от руки контры…» Ну, да все равно — все здесь знают теперь, что он, Семен Соковнин, свой комсомольский долг выполнил! И пусть эта сорока Ксюша Кузнецова над ним не посмеивается… Ему так сам Омулев и сказал: ты, Семен, свой комсомольский долг выполнил и в глаза людям должон смотреть прямо и гордо… Ну, а что он потом его отругал маленько, так ведь это никто не слышал…
Год жизни Юрия Кастрицына
Профессорский сын
Много времени спустя, перебирая в памяти все события этого трудного года, Юра Кастрицын отчетливо помнил день, когда это все началось… Это был мартовский день. И начался он так же славно и весело, как все предыдущие девяносто три дня, прожитые Юрой на Волховской стройке. Казалось, все трудное и сложное, что было раньше в жизни Кастрицына, уже осталось позади. Остался позади мучительный разрыв с семьей. Семнадцать лет он был радостью своей милой и хорошей мамы, гордостью и надеждой своего знаменитого отца… Большая профессорская квартира, которую Юра помнил с первых лет своей жизни, только числилась отцовской. Правда, на двери висела всегда вычищенная медная дощечка, на которой славянской вязью было написано: «Профессор А. Е. Кастрицын». И в квартире этой всё — книги, картины, сувениры — напоминало о том, что живет в ней известный профессор-биолог Александр Егорович Кастрицын. Но в действительности полным хозяином в ней всегда был рыжий Юрочка. Библиотека существовала для того, чтобы из толстых книг в кожаных переплетах строить дома… Из отцовских микроскопов выходили превосходные секстанты и подзорные трубы, необходимые для игры в пиратов… А высушенные морские чудовища отлично выполняли свое прямое назначение, когда Юра становился капитаном Немо и с кортиком в руке осторожно пробирался по бывшей гостиной, ставшей морским дном…
Юра мог всем распоряжаться в этой квартире, потому что он был не только сыном профессора Кастрицына, но и будущим профессором Кастрицыным, будущим знаменитым ученым, может быть, не только профессором, но и академиком, человеком, который обязательно совершит великий переворот в науке, станет вторым Дарвиным, Тимирязевым… В это верили не только Юрины родители, в это верил и сам Юра. Верил до тех пор, пока не понял, что и отцовская наука, и их маленькая и дружная семья, и он сам, очень талантливый мальчик Юра Кастрицын, так мало значат перед тем огромным, великим, что происходит рядом и что открылось ему с необыкновенной силой.
Нет, отец не был против Советской власти, он никогда не был саботажником. С презрением и отвращением относился он к тем своим коллегам, которые, поедая академические пайки, бездельничали, юродствовали и со вздохом вспоминали, что они когда-то были «действительными статскими советниками», «тайными советниками», что на конвертах им писали: «Его превосходительству». И когда Юра в своей школе стал председателем учкома, и когда его приняли в комсомол, профессор Кастрицын против этого не возражал. Он даже не морщился, когда Юра пропускал уроки, чтобы бежать на вокзал встречать делегатов конгресса Коминтерна, когда он все воскресные дни вместе со всеми городскими комсомольцами разгружал баржи с дровами у Охтинского моста.
