Татьяна Свичкарь - И сколько раз бывали холода (сборник)
А Боря оказался настойчивым, немолодым уже человеком, которому надо было жениться. Близкие надеялись, что жена отобьёт его у бутылки. Я с алкоголиками дела никогда не имела и западни не распознала.
Было ли что-то хорошее в этом замужестве? Крым, Евпатория. В свадебном путешествии я второй раз в жизни увидела море. Сейчас чувство, что я была там одна. Мой муж каждое утро покупал четыре бутылки марочного крымского вина и в течение дня выпивал их. Это было для него как общий наркоз. Почти всё остальное время он спал.
Заручившись его равнодушием, я ездила на экскурсии. В пансионате нашем их предлагали много.
Севастополь. Там продавали кораллы. Белые, розовые, красные жёсткие кустики на подставках. А в дельфинарии танцевали дельфины – стоило девушкам в форме вроде военной взмахнуть рукой. Можно было подойти и посмотреть – дельфин стоял глубоко в воде, именно стоял, вертикально, как человек, и видел тебя оттуда, и ждал мгновения прыжка…
Бахчисарай… Пыльные ханские ковры, Фонтан Слёз. Пакетики с лавандой и розовое масло в бутылочках – у торговок.
Вырубленный в скале монастырь, и высокий настоятель, который всё смотрел на нас… Подол рясы шёл чёрными волнами от ветра. И пещеры монастыря за его спиной, и ведущие к ним ступени, которым десятки веков… Древний город Чуфат-Кале… Его узкие заброшенные улочки. Оживает прошлое, когда видишь камни, приготовленные, чтобы бросать их в недругов, если начнётся штурм.
Он на огромной высоте – этот город, и, когда подходишь к краю горы, где земля обрывается, ощущение, что летишь на самолёте – и облака у ног… Годы спустя я буду стоять уже в наших краях на вершине Молодецкого кургана с одним иностранцем, и он, видя этот край, этот обрыв, спросит:
– Здесь кончается Россия?
Мы развелись за две недели до рождения Аси. Бред, ад, выяснение отношений. Рыдания Бориса и его пьяные клятвы, что этот запой – последний. Всё это было банально, страшно, и будущее проглядывалось отчётливо. Надо было рвать и эту нить.
И, заглядывая в будущее, скажу, что я об этом ни разу не пожалела. После развода отец не заинтересовался дочерью, вся их связь ограничивалась грошовыми алиментами.
В роддом меня провожала мама. Она плакала.
– Не она первая, не она последняя, – сказала хмурая санитарка, «принимавшая» меня, то есть сурово прошмонавшая вещи в пакете. Даже новый халат не разрешила пронести – сунула какую-то рвань.
Но со мною была Валькина картина – та девушка на качелях, что смеялась разноцветному небу, рушившемуся на неё водопадом красок. Девушка, которая знала, что жизнь прекрасна, и не давала мне сомневаться в этом.
Я смотрела на неё в минуты самой острой боли, и мне становилось легче.
А потом – дивное чувство. Конец декабря, снег за окнами горит белым огнём, воздух лёгок и радостен, и солнечный свет – ликование, и мятущиеся ветви берёз. Всё позади. И живёт на свете моя дочка.
А после…
Родина моя, ты сошла с ума… На обломках рухнувшего строя наживались все, кто мог… Безвременье… запомню я тебя… Мы жили почти на подножном корму. Картошка в огороде росла мелкая, чуть больше ореха. Щавель, петрушка… Подкопаешь пару кустов картошки, луковку бросишь, щавеля накрошишь, капельку масла. Минут десять всё покипит – вот тебе и суп на два дня.
И ещё лапшу помню растворимую. Порой все карманы обшаришь, ищешь мелочь. Да ещё и попривередничаешь в киоске: «Мне не с беконом, а с креветками». Как будто не одна и та же гадость.
Не забуду курицу. Какого-то огромного зверя, старого, купленного в ларьке, потому что «там подешевле». Сосед разрубил мне зверюгу на мелкие кусочки. Один такой кусочек в кастрюлю – варишь. И даже кружочка жира не всплывает.
С тех пор меня тошнит от любой политики, от любых бравурных речей чиновников. Во все времена они говорили и говорят, что народ живёт всё лучше. Но слишком хорошо помню я ту курицу и голодные глаза своего ребёнка…
Мамина подруга Люся, боясь операции, но всё же решившись на неё, говорила: «Посмотрела я на оперированных… Лежат первые дни пластом. А потом потихонечку, полегонечку, смотришь – и уже ползают. А там и ходить начинают – сперва по стеночке, а потом и так».
То же самое было и со мной. Полный нокаут, жизнь впроголодь, потом какая-никакая работа. И пошла, пошла…
Я продаю свитеры. Это неплохое дело. Магазин новый, нас здесь много. Тут и косметика, и сувениры, и даже мебель. Мой «свитерный» отдел – у окна. За ним дорога, ведущая к городскому рынку. Окно большое, от него тянет холодом, и я вижу как по дороге, обрамлённой высокими – в человеческий рост – сугробами, бредут женщины с сумками. Ветер, покрасневшие щёки… Мне хочется зазвать их к себе и одеть в свитеры, чтоб не мёрзли. Я сама – страшная мерзлячка и с трудом выношу физический холод. Но ещё хуже – душевный.
Все эти годы я не виделась с Валькой. Рассказывали, что он уехал из города, работает в соседнем посёлке, на заводе. Женился. Растёт, кажется, сын…
Я бы и рада увидеть Вальку, но… я не смею, просто не смею искать, тревожить его. Я знала, что не посмею этого сделать и в старости.
Аське четырнадцать лет. Она гнётся, ее «ведёт» набок… Врачи ставят диагноз – сколиоз.
Говорят, что дальше будет только хуже. Одна надежда – в Питере делают такие волшебные корсеты, которые, может быть, позволят избежать операции.
Гарлем плацкартного вагона, его много-этажность. Особым шагом, раскачиваясь немного, ловя под собой ускользающий пол, я иду за чаем. Свешиваются с верхних полок простыни. Накурено. Кто-то матерится, кто-то поёт. Пахнет уборной.
Дядька в тельняшке и трусах, пьяный, чуть не сшибает меня, несущую стаканы с кипятком.
В преддверии ночи разбитная проводница Лариса заглядывает в каждый отсек:
– Отцепят нас, пять часов стоять будем. Я ведро в тамбуре поставлю, а то как же терпеть…
– Аська, – говорю, – это те самые блоковские вагоны, зелёные, в которых «плакали и пели».
Как бы всю жизнь ни гнул нас чудовищный быт нашей Родины, единственное, от чего станет легче – от этих блоковских вагонов, от этой «пылинки дальних стран», от способности найти прекрасное в том, что тебя окружает. Или пожалеть его.
Всё так, как было сто лет назад. Мы вплываем в тяжёлые объятия Казанского собора. Я иду и вспоминаю, как во сне:
– Вот это – Гостиный двор. А в ту сторону если идти – будут Зимний дворец и Исаакий.
Наш хостел называется смешно – «Кака-дуева». Он совсем недалеко от величественного Невского, стоит свернуть за угол, на Фонтанку. Узкая река, гранитные берега, тёмно-серая вода. Я вспоминаю Валькино: «А если русло вдруг обмелеет?»
Парадный фасад старинного дома, огромный подъезд – с заброшенным камином и местом для швейцара… Чугунная резная решётка лестницы и очень низкие ступеньки – удобно подниматься и в бальных платьях.
Простуженная девушка Марина открыла нам комнату.
Я села на серебряный бархат дивана меж красных подушек… Утонула в его мягкости.
А если оглянуться – блестит в свете фонарей Фонтанка, дробятся разноцветные волны бликами. Как на Валькиных картинах.
Аська тоже подходит к окну:
– Мама, я люблю этот город.
На следующий день врачи дают нам надежду. Аськину болезнь можно успешно лечить, если днями и ночами не снимать пластмассовый корсет какой-то сюрреалистической формы. Он напоминает о компрачикосах Гюго, которые уродовали детей, будто отливая заново их тела, – на будущую потеху публике.
Аська ходит осторожно, опираясь на мою руку. Осторожно дышит.
– Вот и езжайте так до своей Фонтанки, – говорит врач, только что затянувший нам липучки на корсете до предельных отметок.
И снова мы поднимаемся на бесконечном эскалаторе, всплываем из тьмы. Я не спускаю глаз с Аськи – не упала бы в обморок. А потом вдруг вижу, что впереди, чуть выше стоит Митя.
Я б его здесь не нашла. Судьба протянула его мне, сказала: «На!»
На Мите чёрное пальто. Совсем взрослый дядечка, в нём не осталось ничего детского. Но это точно он. Тронуть его за рукав: «Я – Ира»? Иначе не узнает. Я тоже старуха.
– Митька, – говорю я негромко.
Поворачивается, и вот он – этот напряжённый миг прозрения, узнавания…
Он протягивает руку… и боится меня коснуться. Он боится отвести от меня взгляд. И ничего не может сказать.
И вдруг я понимаю, что и мне нечего сказать. Даже больше: острое сожаление – ну зачем, зачем я его окликнула?
До отхода поезда – час. Митя непременно хочет нас проводить. На Московском вокзале продают цветы. До этого я не видела вокзалов, где бы торговали цветами. А здесь – с ними встречают, с ними провожают…
Митя покупает огромный букет красных роз.
– Ася, подержи, – прошу я.
Мне нужно проверить паспорта, билеты…
– Я рада, что ты так респектабельно выглядишь, – говорю я Митьке, чтобы что-то сказать, – и вообще, что у тебя всё так хорошо…
![Владислав Крапивин - Та сторона, где ветер [с иллюстрациями]](/uploads/posts/books/208872/208872.jpg)
