Татьяна Свичкарь - И сколько раз бывали холода (сборник)
Наступала вторая половина осени – предзимье. Но ещё случались дни с холодным муторным дождём, тёмные дни, когда с утра до вечера в домах не гас свет и дождь вместе с порывами ветра бил в стёкла.
Появлялся Валька, весь мокрый. Видел, что я мучаюсь со стенгазетой, и садился помогать. Получалось дело уютное, как вязание. Когда за стенами дождь, а у нас неспешно проходит вечер. Я переписываю тексты красивым почерком на альбомные листы, чтобы потом наклеить их на ватман. Вывожу каждую букву.
Под Валькиной рукою плывут по бумаге корабли, горят костры, рассыпаются фейерверки. Что хотел, то и творил он – кисточкой. И всё – молча. Он очень любил тишину, прислушивался к ней, как к музыке, и всё в ней слышал: и ветер, в доме еле слышный, но там, на улице, клонивший ветви деревьев, и каждую каплю дождя, стекавшую по стеклу, оставляя за собою расплывчатую дорожку.
Его музыка была неслышной, а Митиной восхищались все.
Бабушка Митю обожала. Он приходил и, едва сбросив куртку, садился к старенькому нашему пианино «Красный Октябрь», пробегал пальцами по клавишам…
Это началось случайно, когда бабушка попробовала напеть нам – надтреснутым, дрожащим, но верным ещё голосом – один из любимых романсов Вертинского:
Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?
Куда ушёл Ваш китайчонок Ли?
Вы, кажется, потом любили португальца,
А может быть, с малайцем Вы ушли…
Митя тогда немедленно поднялся, подошёл к инструменту и заиграл. Я видела, что он немного утрирует, может быть – стесняясь нас: закидывает голову, томно прикрывает глаза, слишком высоко взлетают его пальцы над клавишами…
Но бабушка пела, а Митька делал роскошную аранжировку, нанизывал звуки, плёл из них кружева. Получалась – роскошь.
Последний раз я видел Вас так близко.
В пролёты улиц Вас умчал авто.
Мне снилось, что в притонах Сан-Франциско
Лиловый негр Вам подаёт манто.
Митька закончил шикарным проигрышем, уронил руки вдоль тела, а подбородок на грудь.
– Митенька, – бабушка зааплодировала, – ещё, пожалуйста, ещё!
– Только если будете петь, – галантно сказал Митька, но смотрел он на меня, и я будто впервые увидела, как темны его брови и изящен их излом и как дерзок взгляд его… Он играл не бабушке, он играл – мне.
И мы пели. Хотя я совершенно не музыкальный человек. О таких говорят: медведь на ухо наступил. Но разве в этом дело?
– Все вместе, и… – начинал Митя.
Господа офицеры,
Голубые князья…
Я, конечно, не первый,
И последний не я…
– Митя, – растроганно говорила бабушка, – ты сам как благородный офицер. Юнкер.
Бабушка моя родилась перед Первой мировой войной, и белых офицеров ей видеть не пришлось. Она была совсем маленькой, когда за её родной город сражались зелёные и красные. К слову, зелёные чуть не убили бабушку и её сестру. Всадники встретили девочек на дороге – они шли в больницу навестить мать. Чёрные косы навели на мысль о еврейках.
– Жидовки? Хотите жить, читайте «Отче наш»!
Старшая сложила младшей руки на груди, и девочки начали молитву, которую читали каждое утро и каждый вечер.
– Ни, цэ наши дивчыны, – сказал один из всадников, и отряд поехал дальше.
А дальше были только красные, красные, красные… И короткое счастье с дедушкой, его арест по доносу ложному, лагеря, почти безнадёжное ожидание… И этот город, куда дедушка фактически был сослан после заключения. Крохотный городок, где дедушка, инженер-электрик, был нужен позарез. Но и отсюда ему время от времени приказывали уехать «в двадцать четыре часа». Начальник ходил заступаться, уверял, что без такого специалиста совсем невозможно. И только в последние десятилетия жизнь наконец стала мирной, без этого дамоклова меча над головой.
Зима. Я разгребаю варежкой снег на пруду. Получается тёмная «секретка» льда. Под нею застывшая ряска, водоросли, хрусталь воды…
– Будьте осторожнее, – предупреждала бабушка. – Я помню случай, когда пьяный шофёр проломил ограду парка и съехал в воду. Сам выплыл, а женщина с ребёнком, что были с ним в машине, утонули. Даже зимою тут лёд ненадёжный – родники.
Позже, в пору нашей юности, пруд обмелеет – одни камыши останутся да лужицы воды. И мы увидим, что дно совсем рядом.
– Какая машина? – вспомнит Митя бабушкины слова. – Да тут и котёнка нельзя утопить…
Но мне это место и сегодня кажется каким-то мистическим, вроде зыбучих песков, и я стану предупреждать свою дочку:
– Не подходи близко. Там родники…
Выпускной вечер. Пустые полки магазинов. Почти отчаяние – что надеть? Но в город завозят итальянский шёлк. Светло-голубой, синий, фиолетовый, алый… У всех девчонок – платья из этого шёлка в разных вариантах.
Мне шьёт бабушкина подруга, тётя Рая. Она тоже не ас в шитье, как и женщины нашей семьи. «Но хоть иголку держать умеет», – говорит бабушка. Платье выходит очень простое, без рукавов, бледно-голубое, почти серебристое. Из обрезков материала Валька мастерит розу, которую я прикалываю у ворота. В первый раз уделяю я своему наряду такое пристальное внимание, и оттого – трепет. Долго стою перед зеркалом. Оно висит неудачно: коридор, полутьма. Решаю – хороша ли?
И тут мне не Митя нужен, мне Валька нужен, который вглядывается остро и прикрывает глаза успокаивающе – хороша.
Позади муторная пора экзаменов, до сих пор тошнота у горла от этих полубессонных ночей и не-разбери-пойми-каши из формул, законов, дат…
Но уже стоят вдоль школьной лестницы первоклассники, трогательные такие, серьёзные, ответственные. С цветочками в руках. Живой коридор – провожают нас в большую жизнь.
Мы не будем тосковать о школе. Я ненавижу нашу учительницу литературы Аннушку, начавшую знакомство с нами с фразы:
– Что вы на меня так смотрите, будто на кулачный бой со мной выходить собрались?
А мы тогда просто разглядывали новую учительницу. Невысокая, темноволосая, с выражением лица подчёркнуто строгим. Точно она много лет работала над тем, чтобы не осталось в нём ни тени мягкого, человечного – полуулыбки, взгляда.
Нельзя говорить о литературе с таким лицом. И верным оказалось то первое впечатление.
Вместе с Аннушкой можно было возненавидеть и все произведения школьной программы – если воспринимать их через неё.
Только гениальный дед Щукарь, случайно зачерпнувший в пруду воду вместе с лягушкой и пытавшийся выдать её работникам полевым за разварившуюся в каше курицу, только он примирил меня с «Поднятой целиной». После того как Аннушка долго, испытывая наслаждение от процесса, отчитывала меня перед всем классом – что не знаю я упомянутой в романе статьи Сталина «Головокружение от успехов».
А теперь она занудно вещает об ожидающем нас прекрасном жизненном пути, хотя, если будут рядом люди, подобные ей, лучше заранее удавиться.
Танцевали мы в спортзале. Как всегда во время медленных танцев, мальчишки выходили покурить, а девчонки подпирали стены, делая вид, что отдыхают от танцев быстрых.
У нас было условлено, что в первом часу ночи собираемся мы у ворот моей школы: если уж принято непременно встречать рассвет, то лучше это делать втроём. Однако у Митьки не хватило терпения ждать, и, отстояв торжественную часть в своей школе, он тут же вместе с Валькой сбежал в нашу.
Только начали играть «Школьный вальс», как Митька возник передо мной с подленькой улыбочкой:
– Мадемуазель, пошлите отчебучим…
– Вальс… ты сошёл с ума… я же не умею…
– Хватит придуриваться… Мама тебя учила, всё ты умеешь…
– Митька, ты точно сошёл с ума…
– Только ни о чём не думай…
Я положила руки ему на плечи. Почему, почему это было так похоже на бег по морскому песку, когда сорвался с места и летишь – и не можешь никак напиться движением, оторваться от той силы, что несёт тебя?..
Он кружил меня быстро и сильно. А у меня глаза были закрыты, и я только удивлялась – откуда берётся эта пустота, этот большой зал, это пространство… как в квартире Мастера и Маргариты. А оказывается, мы танцевали одни. Весь зал был наш, и весь вальс был наш.
А потом мы сразу ушли, чтобы не видеть реакции моих одноклассников. И так теперь до конца жизни на встречах выпускников будут вспоминать: «А как тогда на выпускном, Ирка…»
Ушли на наши холмы, что у Берёзовой рощи. Сейчас бы сказали, сумасшедшие. Ведь ночью в лесу маньяки, убийцы, алкаши… А мы сидели на склоне холма: мы с Валькой – привалившись спина к спине, и Митька чуть поодаль, обхватив руками колени.
Внизу лежал город. Была глубокая ночь, и город тёмен, почти без огней… Зато как здесь много неба! Нигде нет столько неба, как на краю Берёзовой рощи. Если ляжешь лаже страшно. Кажется, что ты лежишь не просто на земле, а на Земле, что с неё можно сорваться и унестись в это бесконечное небо, и не удержит тогда тебя сухая трава, за которую схватишься.
![Владислав Крапивин - Та сторона, где ветер [с иллюстрациями]](/uploads/posts/books/208872/208872.jpg)
