Виктор Лихачев - Ангелы уходят не прощаясь
— Папа! Мама! Вы что, с ума сошли?
— Ты что кричишь, дочка? Человека разбудишь, — спокойно ответил ей отец. Мне вообще показалось, что он не способен никогда повышать голос.
— Я уже проснулся, — отвечаю. — Все нормально.
— Да что ж тут нормального, — Ирочка удивленно уставилась на меня: ложилась она спать одна, а проснулась — рядом чужой дядька лежит. — Они с ума сошли!
— Что ты такое говоришь? — Ольга укоризненно посмотрела на дочь.
— А то и говорю, — пищала взлохмаченная кроха, — вы мне блинчики обещали на день рождения испечь. Обещали? А разве сегодня мой день рождения?
Меня как кипятком окатили. К горлу подкатил комок. Я все понял. Бедность в семье была такая, что любимое блюдо ребенка эти люди могли позволить приготовить себе только по большим праздникам. Я сразу представил, как они копили и берегли муку, масло, сахар. И вот приходит совершенно чужой человек, приходит, чтобы переночевав одну ночь, уйти отсюда навсегда. А они…
— Слушайте, ребята, — говорю им, — у меня нет проблем с деньгами, через два часа я буду в Боброве, там спокойно поем — всего, чего захочу. А вы сделайте себе праздник. Порадуйте детей, а я… Я не буду есть блины.
Пока этот спич произносился, мои хозяева как-то посмурнели. Ольга смущенно теребит фартук, а Александр… Посмотрел он на меня и говорит:
— Жаль.
— Да чего вам жаль, — не унимаюсь я, — детям больше достанется.
— Жаль, — повторяет он, собаке все это отдавать.
— Зачем же собаке?
— И вправду не понимаете?
— Не понимаю.
— Арсений, вы первый гость в нашем доме. Праздник нам принесли. Да, разносолов у нас нет. Да, бедные мы, сами все видите, — и он показал рукой на комнату, — но эти блины они… они от всего сердца. Разве вы поступили бы не так?
…Мы долго и шумно пировали. Я рассказывал самые забавные случаи, что происходили со мной во время странствий. Ирочка опять пищала, на этот раз от удовольствия. Олеся смотрела на меня восторженными глазами. Ольга постоянно заботилась о том, чтобы моя тарелка не была пуста.
А потом мы долго прощались. Вся семья вышла проводить меня. До большака мне нужно было идти полевой тропинкой, я оборачивался, а они все стояли и махали руками мне вслед. Я тоже махал: «Ребята, идите домой», а они все стояли.
Много лет прошло с тех пор. Не знаю, что стало с ними, Александром, Ольгой, Олесей, Ирочкой Лебедевыми. Я совсем не случайно называю вам их имена и фамилию. Они — настоящие. И в своей книге, а я написал о них, ибо это то единственное, что мог сделать, не стал ничего менять, хотя обычно фамилии для своих героев придумываю новые. И с тех пор для меня Россия — это Лебедевы.
Писатель хотел сказать что-то еще, но вдруг замолчал, только досадливо махнул рукой. Воспоминания всколыхнули сердце, ему действительно стало досадно от того, что опять не хватило тех — самых нужных, самых пронзительных — слов. В зале стояла мертвая тишина. Арсений поднял голову и вновь встретился глазами с незнакомцем. Писатель даже вздрогнул. Теперь на него глядели глаза человека! Исчезла ухмылка, погас звериный блеск в зрачках. Более того, Покровский был готов поклясться, что увидел капельку влаги в этих глазах. Незнакомец тоже вздрогнул. Показалось, что он даже засмущался. Быстро встал, поклонился Арсению, — низко, но не церемонно, — и молча, вышел из помещения., сопровождаемый сотнями удивленных глаз.
Растерянный Арсений повернулся к отцу Леониду. Священник просто светился от счастья. «Так вот зачем он привез меня сюда», — подумал писатель.
* * *— Так вот зачем вы привезли меня сюда, отец Леонид? Ох, хитрый вы…
— Да какой я хитрый? Посмотрите — весь, как на ладони. — Он продолжал сиять и улыбаться.
— Вы не представляете, Арсений Васильевич, — продолжил священник, — какие мы с вами счастливые люди. Господь сподобил нас такое чудо лицезреть…
Покровский сразу понял, о чем идет речь, но слова «сподобил нас» немножко задели его. Будто бы это не он, Арсений Покровский… Впрочем, решил промолчать. И потому, что сил больше не осталось, да и просто хотелось молчать.
— Молодца! — одобрил отец Леонид.
— Вы о чем, батюшка? — удивился писатель.
— Промолчать вовремя — тоже мудрость.
А он действительно, совсем не прост, этот сельский священник с руками крестьянина.
— Меня ведь тоже сильно занимает вся эта цепочка, — продолжил отец Леонид, — помните вы о ней говорили, когда приезжали на встречу к нам первый раз? Я тогда вроде случайно пришел на встречу с вами, — директор библиотеки целую неделю уговаривала придти, решил не обижать хорошего человека. Это как с тем председателем. Вы к нему пришли, значит через вас Господь хотел ему что-то доброе сделать. Но он этого не захотел. Сам. По своей воле. Вы, благодаря тому, что вас выгнали, попали в дом к хорошему человеку, старосте храма. Жаль, что вы сегодня о нем не рассказали. Начала и конца той цепочке нет. Когда-то давно вы были в гостях у Лебедевых, когда-то я пришел к вам на встречу. Сегодня был ваш черед гостевать — в тюрьме. А тот человек. Как вы говорите, он не плохой. Он гордый. Жутко гордый. Или — жуткий и гордый. Его даже начальник тюрьмы боится. Книгу бы вашу ни за что не прочитал. Все ведь читают, значит он не будет. Поскольку особый. На свободе если прожил из своих сорока пяти половину — то хорошо.
— Из каких своих? Сорока пяти? — не поверил своим ушам Покровский.
— Ему сорок пять. А вы сколько думали?
— Как минимум шестьдесят.
— Страсти старят, Арсений Васильевич. Ну, так вот. Я не скрою от вас: надежды было мало, что он придет сегодня. На этот раз его гордость нам на руку сыграла. Как же так: час проходит, другой, а никто не возвращается. Вот тебе и писака.
— Писака?
— Так он вас называл. Мол, все эти писаки одним миром мазаны. А вам ведь несладко поначалу пришлось. Верно?
— Верно.
— Железная воля у человека. Молились? — как-то очень просто спросил отец Леонид.
— Да, — также просто ответил Арсений.
— Теперь вы поняли почему у вас за шестнадцать лет странствий ни один волос с головы не упал?
— Чтобы этот человек пришел ко мне на встречу?
— Зря улыбаетесь, — отец Леонид был абсолютно серьезен, — цепочка продолжается: Лебедевы растопили такое ледяное сердце… Слава тебе, Господи!
Они замолчали. И только тут Покровский заметил, что они едут совсем не в Энск.
— Батюшка, а почему…
— Разве я не сказал? Мы сегодня в Арпачево заночуем.
— Где?
— В Арпачево. Там мой друг живет. Замечательный человек. Артист. Причем, настоящий. Заслуженный. Зовут Георгием Федоровичем Шапошниковым. Не слыхали?
— Отец Леонид, вообще-то у меня на сегодняшний вечер были другие планы.
— Когда мы говорим о наших планах, Господу так смешно становится… Я где-то слышал.
— Вы не слишком… того…
— Чего — того?
— Самоуверенны?
— Ничуть. Просто цепочка должна продолжиться. А мы с вами — простые звенья, Арсений Васильевич. Не более того, но и не менее.
* * *Покровскому показалось, что ехали они бесконечно долго. Мелькали вначале, а затем исчезли в осенних сумерках деревеньки и перелески, а они все ехали и ехали. После вполне понятного эмоционального возбуждения, Арсений почувствовал дикую усталость. Не хотелось никаких гостей, завалиться бы на кровать в ставшей почти родной келье в башне, но отец Леонид решительно вел свою «Ниву» сквозь сумрак, успевая одновременно отвечать на звонки по мобильному телефону, подбадривать дремавшего спутника и рассказывать о человеке, к которому они ехали.
— Артист он был довольно известный. В московских театрах играл. Много по стране поездил с концертной программой, причем, не гнушался и глубинкой. Побывал в нашем Энске и, видимо, прикипел к нему душой, раз переехал сюда, бросив столицу, как только вышел на пенсию. Но поселился не в Энске, а в Арпачево, это самый глухой угол нашего района. Деревня — десять домов. Но зато есть храм, давно брошенный, но такой красивый. Знаете, чьей работы?
Пауза после вопроса затягивалась, а потому Покровский заставил себя спросить:
— Чьей?
— Самого Львова. Представляете?
— А то. Того самого, Николая Александровича? Только он вроде масон был?
— Масон, не масон, а храм на удивление красивый. И представляете, колокольню он так построил, чтобы она не совсем прямо стояла.
— В смысле, как Пизанская башня?
— Угол чуток поменьше будет, но что получилось — впечатляет. Так вот, продолжу. Георгий стал храм восстанавливать. Только Господь знает, чего это ему стоит. Что-то он расскажет сам, что-то поймете сами.
— Уже понимаю. Сами же сказали — деревня в десять домов.
— В четырех — бабули свой век доживают, в трех — спившиеся мужики, в двух оставшихся — дачники. Они ведь, я имею в виду местных, Георгия за дачника приняли. Мол, летом поживет, а осенью отчалит. А он там насовсем остался… Впрочем, хватит разговоров — приехали.
