Чезар Петреску - Фрам — полярный медведь
Никакая программа гала-представления, о котором оповещали расклеенные по стенам афиши, не торопила его.
— Скорей, скорей! — покрикивал, бывало, директор.
— Давай, нажимай!.. — торопили друг друга мастера.
— Когда будет готово? — интересовались гимнасты и эквилибристы.
— Скорей, скорей! — кричали, путаясь под ногами по своему обычаю, клоуны.
Фрама никто не понукал. Он работал с прохладцей, обдуманно, расчетливо.
Правда, у него не было, как у цирковых мастеров, ни выгруженных из вагонов материалов, ни хранившегося в ящиках инструмента. Ни дерева, ни гипса, ни песка, ни мастерка, ни молотка, ни гвоздей! Настоящая бедность!
На то это и полюс!
Фрам не знал истории Робинзона Крузо, очутившегося после кораблекрушения на необитаемом острове, на другом конце земного шара, в теплых морях. Он понятия не имел о том, как умело строил себе хижину Робинзон, изготовлял нитки и иголки, шил одежду из звериных шкур, приручал диких коз и сеял пшеницу. Теперь, сам того не зная, он тоже был своего рода Робинзоном и выходил из любого положения благодаря смекалке и умению.
Труднее было обеспечить себя насущной пищей.
Робинзон имел ружье и удочку, охотился и удил рыбу. Почувствовав голод, он сразу находил чем заморить червяка.
Но что было делать Фраму?
Фрам был медведем, не научившимся самому главному в медвежьей жизни — охоте. Голодный и несчастный, он все же не решался убивать животных, пуская в ход клыки и когти.
Из той другой, цирковой жизни на него смотрели большие, круглые, кроткие тюленьи глаза.
Ему казалось, что они смотрят на него с упреком.
Неугомонных песцов Фрам угощал «пощечинами» за неслыханную их дерзость.
Подумать только: шарили у него в берлоге, возились и сновали между ног, когда он спал; перекликались визгливым лаем, дрались из-за птиц, которых они притаскивали в его логово, наполняя его белым пухом и пером. Ему ничего не стоило перебить им хребет лапой, нужно было только ударить чуть сильней. Но Фрам их щадил.
Он шлепал их мягкой лапой, точь-в-точь как в цирке глупого Августина, когда тот к нему приставал и получал от него, к восторгу галерки, легкий шлепок по колпаку или по красному, как спелый помидор, носу, который от этого сплющивался.
Песец, получивший шлепок, смущенно поднимался и удирал без оглядки, радуясь, что дешево отделался.
Некоторое время Фрам пировал за счет своего упрямого дикого собрата.
Он знал от людей, что все живые существа на свете имеют свою кличку.
Тигров и цирке Струцкого звали Раджа или Ким; попугаев — Коко или Джек; слонов — Колосс или Гни-дерево; обезьян — Ники или Пики.
У каждого была своя кличка, свое прозвище и своя история.
У дикаря была большая, но совершенно пустая голова, без единой искры разума. Поэтому Фрам окрестил его «Пустоголовым». После первой же встречи он понял, что с ним не сговоришься.
Пустоголовый отправлялся на охоту. Фрам ему не мешал и выходил на берег полюбоваться океаном, где ледяное поле уже растаяло и где теперь плыли в неведомые дали айсберги — таинственные галеры без руля, без парусов и без гребцов. Потом, не торопясь, отыскивал следы Пустоголового. По этим кровавым следам нетрудно было сообразить, что охота была удачной, что охотник спрятался и наверняка уже уплетает в укромном уголке свою добычу.
Фрам являлся к нему в самый разгар пира, поднимался на задние лапы и козырял с плутовским видом, словно говоря:
— Приятного аппетита, Пустоголовый! Рад гостю?
Не успев даже облизнуться, дикарь пускался со всех ног наутек. А Фрам располагался в его тайнике, как дома, и приканчивал все, что оставалось. Наевшись, он хлопал себя лапой по брюху и шел отдыхать без всяких угрызений совести по поводу того, что бесцеремонно живет за чужой счет.
Со временем, однако, Пустоголовый отчаялся, трудясь на своего нахлебника.
Он бросил все и уплыл на льдине в другие края, где нет сумасшедших медведей, которые кувыркаются через голову, превращаются в резиновый мяч, когда хочешь их ударить, а к тому же еще и бессовестно издеваются над тобой.
Фрам остался один. Опять началась голодовка.
Бесплатная столовая закрылась. Хозяин исчез, оставив своего постоянного гостя голодать.
У Фрама вытянулась морда, подвело брюхо.
Под шкурой выпирали кости, когда он вечером укладывался спать.
— Это не жизнь! — ворчал он про себя. — Тяжело, Фрам, очень тяжело. Как быть? Что делать?
Он решил уйти подальше от берега, в глубь острова. Но там оказалась пустыня: все живое тянулось к взморью, где можно было поживиться рыбой, где отдыхали на солнышке птицы со своими выводками.
Фрам вернулся с еще более длинной мордой, с еще более подведенным от голода брюхом и торчащими ребрами. Изменив план действий, он отправился в новый поход: вокруг острова.
Солнце теперь уже стояло посреди неба. Снег ослепительно сверкал.
Ослепительно искрились льдины.
Океан расстилался сколько хватал глаз, зеленый и бескрайний, подернутый мелкой рябью волн.
Иногда к скалам подплывали льдины, останавливались без якоря и потом отчаливали и уплывали дальше бесконечной вереницей.
На таких прозрачных ледяных плотах с одного края океана до другого иногда путешествовали, нежась в ярких солнечных лучах, моржи и тюлени.
А один раз — один-единственный — Фрам увидел пароход.
Застучало сердце. Горячая волна крови остановила дыхание. Пароход!.
Люди!.. Может, тот самый охотник, который доставил его на пустынный остров и так заботливо оставил ему запас провизии в природном холодильнике прибрежных скал. Может, с ним и та молодая женщина, которая гладила его ласковой, доброй рукой. Пароход!.. Люди!.. Другой мир… Тот далекий мир, где его понимали, где он никогда не бывал одинок, не знал голода и не чувствовал себя таким чужим, как в этой глухомани, где пустоголовые медведи либо скалятся и рычат, либо удирают, когда к ним подходишь.
Фрам поднялся на задние лапы и радостно замахал, в виде приветствия, передними.
Но пароход, не заметив его, растаял в дымке горизонта.
Может быть, судно направлялось к другим, отмеченным на карте островам, где есть хижины охотников или рыбаков?
А может, ему просто померещилось и никакого парохода не было?
Океан снова превратился в враждебную водную пустыню, изборожденную только плавучими льдами.
Фрам побрел дальше, вдоль усеянного скалами берега. Там ему неожиданно встретился новый родич: на этот раз белая медведица с двумя медвежатами.
После неудачи с Пустоголовым Фрам решил, что разумнее всего будет рассеять подозрения с самого начала. Новая встреча обрадовала его. Он искал друга. Медвежата могли оказаться сиротами, без отца. Он был готов взять их под свое покровительство и научить множеству забавных штук.
Поэтому он еще издали начал делать медведице дружеские знаки — конечно, по мере своего разумения и своих возможностей.
Поднявшись на задние лапы, он отдал ей честь, проделал сальто-мортале, прошелся колесом и на передних лапах, подбросил вверх и поймал один, два, три, четыре, пять комьев снега, наконец, приблизился, вальсируя, к незнакомке.
Будь она человеком, медведица перекрестилась бы от изумления. Чем ближе подвигался, грациозно вальсируя, Фрам, тем дальше она от него пятилась.
Ей было непонятно, что хочет от нее этот медведь-клоун. Возможно, она тоже, как Пустоголовый, сочла его опасным сумасшедшим или даже привидением.
Зато медвежата сразу выказали свое восхищение. Фортели, которые проделывал Фрам, им явно нравились. Они не боялись его, не пятились, не таращили на него тупо глаза. Наоборот, они устремились к нему.
Медведица сердито притянула их к себе лапой. Ее ворчание обещало им хорошую встрепку, когда они останутся одни. А пока что ей предстояло разделаться с этим буффоном.
Фрам был от нее в каких-нибудь пяти шагах.
Ему хотелось приласкать белых пушистых медвежат, как он, бывало, ласкал в цирке человеческих детенышей, гладя их лапой по головке, когда они звали его, чтоб он поделился с ними конфетами, или когда он рассаживал их в ложах по красным плюшевым креслам.
Но такие мирные намерения не укладывались в голове медведицы. Она, видно, приходилась Пустоголовому не иначе, как родной сестрицей, и ничего лучшего не знала, как рычать и показывать клыки. Медвежат она отодвинула лапой себе за спину, чтобы очистить место для драки, потом взъерошилась и, раскачивая голову, с ревом ринулась в бой.
Фрам ловко увернулся. Это удалось ему даже лучше, чем он ожидал, благодаря тому, что у него было пустое брюхо. Он тут же вернулся на прежнее место и с сожалением посмотрел на покатившуюся кубарем медведицу, которая уткнулась носом в лед.
Потом попробовал — добрая душа! — помочь ей встать и галантно протянул для этого лапу: люди приучили его к вежливости. Но медведица сердито ощерилась, напряглась, вонзила клыки в протянутую лапу и наверно оторвала бы ее с мясом и куском шкуры, если бы Фрам и тут не воспользовался человеческой наукой. Он просто зажал ей свободной лапой нос и остановил дыхание. Когда опешившая сестра Пустоголового отпустила лапу, Фрам подтащил ее за нос к медвежатам и повернулся к ней спиной.
