Николай Федоров - На аптекарском острове
— Свечку? Сейчас посмотрю. Была вроде где-то. — И Генка поплелся в другую комнату. Наверное, до него стало доходить, что его глупая затея с пробками провалилась.
Через минуту он вернулся с зажженной свечой.
— Теперь подставку какую-нибудь возьми или блюдце, — сказала Ирина Васильевна. — Воск же будет капать.
— Генка, — сказал я, — у вас подсвечник, кажется, был. Помнишь, ты им еще орехи колол.
Генка залез на стул, достал со шкафа старый бронзовый подсвечник и вставил в него свечу. По комнате забегали красноватые причудливые тени.
Ирина Васильевна сидела молча, неотрывно глядя на маленький живой язычок пламени, и лицо ее вдруг показалось мне каким-то другим, незнакомым. И уже совсем неожиданно она сказала:
— Новый год скоро. Сейчас на улице я видела, как люди елки несли.
— Это верно, — сказал Генка, ободренный таким началом. — У нас тут елочный базар недалеко.
— А вот в Италии, — сказал я, тоже осмелев, — есть такой очень интересный обычай. Там под Новый год люди выбрасывают на улицу всякие старые, ненужные вещи. Прямо из окон бросают.
— Это зачем еще? — спросил Генка.
— Ну, как бы жизнь хотят новую начать. А все старое, плохое — за борт.
— Хороший обычай, — сказал Генка. — Если бы у нас был такой, я бы в первую очередь свой дневник выбросил.
Мы засмеялись, а потом Ирина Васильевна сказала:
— Когда я была примерно в вашем возрасте, мы жили на Васильевском острове в большущей коммунальной квартире. И почти в каждой семье были дети. Ну и, конечно, под Новый год каждая семья покупала елку и сначала оставляла ее в прихожей, у входной двери. Там иногда по девять-десять елок стояло. И как же здорово пахло этими елками в квартире! Я, бывало, из школы приду, встану в прихожей, стою и нюхаю. А теперь, когда муж елку домой приносит, я только и думаю о том, сколько после нее мусора будет.
Ирина Васильевна замолчала, а мы с Генкой сидели разинув рты и ничего не понимали. Потом она взяла со стола подсвечник и внимательно его оглядела. Огонек свечи задрожал, и все предметы в комнате будто зашевелились, задвигались.
— А колоть орехи подсвечником не стоит, — сказала Ирина Васильевна. — Посмотрите, какая вещь-то красивая. И слово хорошее: ПОД-СВЕЧНИК. Звучит, по-моему, гораздо лучше, чем, скажем, «люминесцентная лампа».
— Ясное дело, лучше, — сказал Генка, и даже в полумраке я видел, как сияла его физиономия. — И понятное к тому же: ставь, значит, его под свечу — и все дела. А то читаю в одной книжке: граф схватил канделябр и ударил незнакомца по голове. Что, думаю, за канделябр такой. Кочерга, что ли? Оказывается, обыкновенный подсвечник.
Ирина Васильевна весело засмеялась, и в этот момент хлопнула входная дверь.
— Генка! — послышался голос Николая Ивановича. — Почему такая темнотища? Света, что ли, нет?
— Пап, ты? А к нам вот Ирина Васильевна пришла, — невпопад ответил Генка и почему-то добавил: — В гости.
— Очень приятно, — сказал Николай Иванович. — Сейчас, одну минуту. Я только со светом разберусь.
Я услышал, как чиркнула спичка и через секунду послышался растерянный голос Генкиного папы:
— Но, товарищи… Тут же нет пробок?!
Наступила нехорошая пауза. А потом Николай Иванович произнес голосом, не предвещавшим ничего хорошего:
— Геннадий! Где пробки?!
Генка молчал, и я был уверен, что сейчас он, как те каторжники из романа Достоевского, дунул бы куда-нибудь подальше. А землетрясение или цунами подошло бы как нельзя кстати. Одним словом, назревал скандал.
И в этот щекотливый момент Ирина Васильевна вдруг вышла в коридор и спокойно так сказала:
— Николай Иванович, не надо. Не ищите пробки. У нас тут свечка горит. Давайте так, при свече посидим.
По списку
Новый год мы с родителями ездили встречать в Москву к папиной сестре. А когда рано утром второго января возвращались домой, я еще издали увидел около нашей парадной знакомую Генкину фигуру. Фигура нетерпеливо топтала чистый, свежевыпавший снежок и хлопала замерзшими ладонями, словно аплодируя нашему появлению.
— Здорово, — сказал я небрежно и даже вроде бы сердито, потому что был страшно рад видеть Генку. Ведь мы с ним не встречались целый год! — Чего это тебе не спится, мыслитель?
— Какой там сон! — закричал Генка и замахал руками. — Некогда сейчас дрыхнуть. Дуй быстрей домой, делай там что тебе надо и живо выходи. По дороге все расскажу.
Я не стал препираться и выяснять подробности, а побежал наверх. Уж если Генка в каникулы в девять часов утра на ногах, то сопротивление бесполезно.
— Куда идем? — спросил я, когда мы шагали по улице.
— В изостудию, — деловито ответил Генка. — Будем учиться живописи.
— Все понятно. А торопимся мы потому, что к вечеру нужно закончить картину «Явление Христа народу».
— Ничего тебе не понятно, — сказал Генка и остановился. — Ну-ка, вспомни, о чем Татьяна Алексеевна на последнем уроке перед каникулами нам говорила? О призвании говорила. О том, что в каждом человеке талант сидит, говорила. Надо только суметь его найти. А как его, спрашивается, найдешь, если мы с тобой, кроме школы, уроков да шайбы с клюшкой, ничего не видим.
— Почему это ничего? — сказал я. — В первой четверти, к примеру, мы на «Щелкунчика» ходили.
— Вот именно, — сказал Генка. — А во мне, может, какой-нибудь Семенов-Тян-Шанский сидит. Или братья Райт.
— Так сразу вдвоем и сидят?
— Что значит «вдвоем»?
— Ну, братьев, их же двое было.
— Да ну тебя! — отмахнулся Генка. — В общем, ты как хочешь, а я свои таланты зарывать в землю не намерен.
— Ладно, ладно, успокойся. Никто тебя не заставляет таланты зарывать. Да и земля сейчас мерзлая, не очень-то покопаешь. Но имеется вопрос: а почему, собственно, ты в кружок рисования записался? Может, в тебе, к примеру, Шуберт сидит? Или Мичурин? А ты, вместо того чтобы сочинять фуги и кантаты или морковку с виноградом скрещивать, будешь из папье-маше груши срисовывать.
— Наконец-то твоя голова начинает соображать, — снисходительно ответил Генка и торжественно извлек из кармана какую-то бумажку.
— Это чего еще? Список талантов? — спросил я.
— Почти, — сказал Генка. — Это, мой друг, список кружков, куда я записался. Ну и для тебя двери не закрыты. Значит, так. Сейчас у нас живопись, потом драмкружок, потом авиамодельный, затем лепка, бальные танцы и вечером лобзик. Завтра юннаты, инкрустация по дереву, шахматы, художественная вышивка и это… Эх, черт, не могу прочесть… Ага, разобрал: юный эн-то-мо-лог. Во как!
— А это что за зверь?
— Точно не знаю. Кажется, про блох что-то. Еще у меня в запасе мелодекламация, горн и барабан, резьба по ганчу, художественный свист и юный друг пожарных. Так что со мной не пропадешь. Пошли быстрее.
В изостудии занятия уже шли полным ходом. В кресле у окна на небольшом возвышении неподвижно сидел старичок преподаватель. Сначала мне показалось, что он нарочно так тихо сидит, а все художники его рисуют. Но потом я понял, что ошибся: старичок просто дремал, подперев рукой красивую седую голову.
— Простите, пожалуйста, — громко сказал Генка. — Опоздал немного. Товарища вот привел. Тоже очень способный.
— Проходите, молодые люди, проходите, — встрепенулся старичок. — Возьмите вон из того шкафа пирамиду и приступайте. Работаем над светотенью. Очень важный аспект живописи! Очень! Я бы сказал, фундамент рисунка. Вспомните, как мастерски использовал приемы светотени Архип Иванович Куинджи! Какие потрясающие световые эффекты!
— Мы помним, — сказал Генка. — Вы не волнуйтесь. Все сделаем, как у Архипа Ивановича. Нам бы только карандашики и линейки.
— Карандаши в шкафу. Там и бумага. А линейки… Постойте, постойте, при чем здесь линейки?
— Ну как же, размеры с пирамидки снять. Да и криво без линейки получится.
Не знаю, что такого смешного сказал Генка, но хохот в студии стоял необыкновенный. А старичок преподаватель даже прослезился и почему-то погладил Генку по голове.
— Размеры, говоришь, снять, — повторял он, вытирая глаза платочком.
Я еще только начал штриховать одну грань пирамиды, когда Генка толкнул меня в бок и сказал:
— У меня готово. Кривовато, правда. Ну да ладно. В следующий раз надо из дома линейки захватить. А они пускай без линеек тут пыжатся.
Я посмотрел на Генкин рисунок и ахнул:
— Да ты что?! Это ж халтура.
— Ничего, сойдет. Некогда нам тут с тобой светотени разводить. Мы уже в драмкружок опаздываем.
Генка повернулся к толстому белобрысому живописцу, сосредоточенно рисовавшему гипсовую голову какого-то древнего грека:
— Послушай, Айвазовский, как преподавателя зовут?
Мальчишка нехорошо ухмыльнулся и сказал:
