Николай Федоров - На аптекарском острове
— А я буду! — запальчиво выкрикнул Генка. Глаза у него загорелись.
И тут я понял, что никакая сила не сможет теперь его удержать. Сейчас начнет раздеваться. И точно. Генка стал быстро расстегивать пальто.
— Гена, Гена, перестань сейчас же, — сказала учительница, — что за глупости. А ты, Виктор, соображаешь, что говоришь? Не видишь — дети.
Парень растерялся.
— Ну, старик, брось, — миролюбиво начал он. — Пошутили — и будет. Конечно, ты не трус.
Он попытался остановить Генку, но теперь это было бесполезно: Генка вывернулся, а на лед уже летели пальто, свитер…
Стали собираться любопытные. Я сделал последнюю слабую попытку остановить его:
— Да не стоит, Генка. Ты ведь плавок с собой не взял.
Но он меня даже не слышал.
Этой картины я не забуду никогда.
Под высокими стенами Петропавловской крепости, на заснеженной Неве в длинных до колен трусах и в войлочных ботинках стоял Генка.
Несколько раз подпрыгнув, он нагнулся, зачерпнул горсть снега и стал им обтираться.
— Эх, хорошо! — приговаривал он. И вот тут-то ему стало холодно. Ветер дунул покрепче, кинув в белое Генкино тело колючие снежинки.
Генка стал синеть. Он растерянно посмотрел на меня, потом сделал несколько неуверенных шагов к проруби и остановился.
Тут учительница опомнилась. Схватив Генкино пальто, она побежала за ним.
— А ну сейчас же оденься!
Но это только придало ему решимости. Он подбежал к проруби и уже хотел прыгнуть!
— Генка, ботинки-то! — крикнул я. И быть может, это его и спасло. Не крикни я, он бы наверняка прыгнул, и я не знаю, чем бы все кончилось. Но он услышал и остановился.
— Во балда! Чуть в ботинках не сиганул, — сказал он.
Но я-то видел, что о ботинках он вовсе не думал. Он смотрел на черную ледяную воду и трясся от холода и страха. В этот момент из воды вылез какой-то мужчина. Он посмотрел на Генку, на нас и уж не знаю как, но сразу все понял.
— Сегодня купаться не советую, — сказал он уверенно.
— Почему? — спросил Генка с надеждой.
— Вода, понимаешь, не та…
— Правда не та? — Генка с благодарностью посмотрел на мужчину.
— Точно. Вчера была гораздо лучше. А вот сейчас выкупался — и никакого удовольствия.
— Тогда я, пожалуй, не буду, — неуверенно сказал Генка.
— Конечно, не стоит. Одевайся. Чего напрасно мерзнуть.
— Да я и не замерз ничуть, — сказал Генка, стуча зубами.
Но одеваться стал.
Генка все-таки заболел. В понедельник после школы, когда я пришел его навестить, он сидел с завязанным горлом и пилил какую-то железяку.
— «Моржам» физкульт-привет! — сказал я.
— Здорово, — сказал Генка и чихнул.
— Чего пилим?
— Понимаешь, есть у меня идея. Ты думаешь, если у меня со стихами не получилось, так все. Дудки. Стихи что? Ерунда. Слова, слова… Вот скульптура — это вещь. Представляешь, бронзовый монумент! Сила!
— Уж не из этой ли железки ты собираешься бронзовый монумент делать?
— Ну, монумент не монумент, а небольшую скульптурку можно попробовать.
— И что же ты ваять собираешься?
— Учительницу.
Я даже присел.
— Генка, — сказал я, — у тебя, может, не горло, а голова болит? Ты бы с врачом посоветовался.
Но Генка только отмахнулся.
— Ты слушай и не перебивай. Знаешь, какую скульптуру-то я собираюсь делать? Абстрактную. Ведь главное что? Идея. Ты думаешь, обязательно, чтобы похоже было? Чтоб тебе и нос, и глаза, и всякое такое? А вот и нет. Идею можно разными способами выразить.
На следующий день Генкина скульптура была готова. Надо отдать ему должное, подставочка у него вышла отлично, ничего не скажешь. Из сосновой доски, ровненькая, лаком покрыта. А вот что к этой подставочке было приделано, сказать трудно. Обыкновенный железный прут, который, к тому же, извивался, будто червяк, а на конце было припаяно что-то вроде медных усов.
— Я бы на месте учительницы обиделся, — сказал я. — Ты бы хоть проволоку-то выпрямил.
— А это и не учительница, — сказал Генка.
— А кто же?
— Потом скажу. У меня есть предложение. Послезавтра Восьмое марта. Зайдем к ней, поздравим?
— Можно, — сказал я. — Только не вздумай своего червяка дарить.
Но Генка ничего не ответил.
Восьмого марта мы стояли у двери учительницы. Я держал в руках цветы, Генка — коробку со своей скульптурой. Он все-таки ее взял.
— Только бы на тетку опять не нарваться, — сказал Генка.
К счастью, на этот раз дверь открыла сама Татьяна Алексеевна. Мне показалось, что она ожидала увидеть кого-то другого.
— А-а, это вы, ребята, — сказала она как-то растерянно.
— Вот решили зайти, поздравить, — сказал Генка.
Я протянул цветы, Генка — коробку.
— Ой какие вы молодцы, — оживилась она. — Да что же мы стоим, проходите.
Мы вошли.
— Ну какие же вы молодцы, что пришли, — повторяла Татьяна Алексеевна. — А цветы просто изумительные!
Она засуетилась, ища вазу.
— А тут еще что-то, — она подошла к коробке. — Посмотреть можно?
— Конечно, — хрипло сказал Генка.
Учительница открыла коробку.
— Это скульптура, — сдавленным голосом сказал Генка. — «Весна» называется.
«Сейчас засмеется», — мелькнуло у меня в голове.
Но учительница и не думала смеяться. Она осторожно вынула Генкину скульптуру и, поставив на подоконник, сделала шаг назад.
— Какая прелесть, — тихо сказала она. — Стебелек и два только-только раскрывшихся листика.
Я посмотрел на скульптуру и замер. Вот это да! В одно мгновение Генкин усатый червяк превратился в веточку с двумя маленькими листочками на конце. Почему же я раньше этого не разглядел? И как это она сразу все увидела?
— Ребята, милые, — сказала она, — вы просто сами не знаете, какие вы умницы. Давайте-ка садитесь вот сюда, а я для вас что-нибудь сыграю. А потом будем пить чай. У тети есть отличное варенье. Вы ведь любите варенье?
Она села к пианино и заиграла. Впервые в жизни кто-то играл специально для нас с Генкой.
Таня
Не знаю, кому пришло в голову назвать озеро Уловным. Может быть, в послеледниковый период там и водилась какая-нибудь рыба, но когда я приехал к Генке на дачу, мне посчастливилось увидеть одних головастиков. На что только мы не пробовали ловить! Мы ловили на червя, на мотыля, на опарыша, на тесто, смешанное с подсолнечным маслом, на репейники. Но рыба упорно не желала клевать. Не клевала она даже на шитика! «Ну, зажралась рыба, — возмущался Генка. — Надо же, шитика не берет! Что у них там, на дне ресторан открыли, что ли?» И хотя Генка уверял меня, что до моего приезда он поймал огромного, с телефонную трубку, окуня, я не очень-то верил. А если даже Генка и не врал, то, наверное, окунь этот был долгожитель-одиночка, которого по каким-то причинам не выловили неандертальцы.
И все-таки мы с Генкой ходили на озеро почти каждый день. Только представьте: идешь по узкой лесной дороге, под ногами мягкие зеленые иголки шуршат, справа и слева высокие серьезные сосны, грибами пахнет, папоротником. И кажется, что дорога эта, оплетенная цепкими упругими корнями, так и будет без конца вести тебя все дальше и дальше в лес. Но вот взбираешься на пригорок, и перед тобой совершенно неожиданно возникает озеро — маленькое, черное, похожее на запятую, со всех сторон окруженное деревьями, подступившими к самой воде. Смотришь на озеро, и тебя прямо удивление берет: как же, думаешь, ты здесь, посреди такой чащобы оказалось?
2Ух, и хороша же была водичка в то утро. Ну, может, и не такая, про которую говорят «как парное молоко», но градусов семнадцать в ней наверняка было. Мы с Генкой накупались до посинения. Я, как ящерица, распластался животом на большом теплом валуне и выбивал зубами азбуку Морзе, а Генка прыгал рядом на одной ноге, вытряхивая воду из уха.
— Гляди, Серега, — сказал он, — опять эта художница пришла. Натюрморты рисовать.
— Натюрморт, мой друг, — назидательно сказал я, — в переводе с испанского означает «мертвая природа». Вот, скажем, окорок свиной или баранки на веревочке — это натюрморт. А здесь кругом дикие, нетронутые джунгли с голым и вполне живым дикарем на переднем плане. Так что это называется пейзаж.
Я оторвал голову от камня и посмотрел вверх, на пригорок. Девчонка установила мольберт, равнодушно взглянула в нашу сторону, а потом уселась на траву и стала смотреть куда-то на другой берег озера. Вот и вчера она точно так же с независимым видом появилась на нашем озере и, не обращая на нас никакого внимания, что-то долго колдовала над своим холстом.
— Откуда она, не знаешь? — спросил я.
— Колька Шпынь говорил, она к Рыжовым приехала. Внучка ихняя.
— К Рыжовым? — переспросил я. — Это у которых белый налив в саду?
