Дарья Вильке - Между ангелом и волком
Это все придумывает себе Вольфи, потому что к окну не подойти — капеллан же велел не двигаться.
— Рука сорвалась, — доносится из-за директорской двери.
Потом она распахивается, и капеллан, все еще пунцовый, не глядя на Вольфи, уходит, меряя коридор огромными шагами, и черная сутана полощется сзади пиратским флагом.
— Ай-ай-ай, — добродушно улыбается Господин Директор. Вообще-то его фамилия Хансриглер, но от уважения все говорят только «Господин Директор». Он сидит за большим дубовым столом, в котором отражается его безупречный, снежно-белый воротничок и кокетливая бабочка. — Что же вы так мучаете душку-капеллана? Что он так срывается?
Это сущая правда. Капеллана Кройца в классе не любят. А у того, кого невзлюбили мальчишки Городка Ц., жизнь не сахар, и даже «оздоровительная оплеуха», как говорят про такие взрослые в Городке, не поможет.
В самую первую неделю сентября капеллану насыпали на стул гвоздей. Потом испачкали стол чернилами. А после Дня Всех Святых Вольфи положил в Библию капеллана здоровенного засушенного кузнечика — с лета берег.
Но сейчас-то, сейчас никто его злить не хотел!
— У тебя же дед был цер-ков-но-служи-телем, Энгельке! Ладно, иди, — Господин Директор махнул пухлой ручкой в сторону двери, — и больше не шали!
Если произнести полное название Городка Ц., то кажется, что ты откусил добрый кусок сырной головы: с огромными дырками и слезой, вкуса такого масляного и острого, что сразу щемит под языком справа. А если скользить в ботинках на толстой подошве по его заснеженным дорогам зимним днем, после школы, то кажется, что скользишь по свежему маслу и Городок Ц. улицами летит под ногами: Большой улицей, от шоссе к кладбищу, Новой улицей, пересекающей Большую, рисующей вместе с ней огромный крест, вокруг которого и лепится Городок. На перекрестке, там, где они сходятся — Церковная площадь со старой готической церковью. Тут Вольфи в свободное время служит министрантом. Так захотела мама — а как хочет мама, так почти всегда и происходит.
В углу площади, на пересечении Большой и улицы Сахарная Мельница, той, где живут дядя Вильфрид с тетей Виолой — постоялый двор «У белого барана».
— Эй, Вольфи! — орет из дверей, дымящихся паром, — внутри-то тепло — Вальтер, лучший друг рыцаря Кристофа-Вольфганга Энгельке. — Айда сюда, подзаработаем!
Иногда жена мясника Родла, которая управляется на постоялом дворе, разрешает им убирать со стола за посетителями. Или сносить тяжелые толстостенные пивные кружки и стаканы из-под яблочного вина в кухню. Тогда им достается пара шиллингов — а если копить долго, то можно купить себе щегла. Или мороженое летом. Или билет на автобус до Большого Соседнего Города.
— Не хочу, — говорит Вольфи и идет дальше. Сейчас не до игр. Нужно рассказать маме, что его вызывали к директору. И про капеллана Кройца — тоже.
За церковью очень хочется свернуть направо, к себе, на Среднюю улицу. Чтобы не решать, как лучше начать про школу. Если она рассердится, то хоть из дома беги — снова обломает об его спину ивовую выбивалку для ковров.
Но нужно — налево. И Вольфи, взрыхляя носками ботинок снег, бредет по Мельничной Горе наверх — туда, где прилепилась к лесу скотобойня Родла и голубое, как небо на картинке дошколенка, конторское здание. Там работает мама.
Она сидит в маленькой комнатке за магазином, в котором продают белые сосиски с травами, окорока и рождественскую колбасу с темной мясной елкой, искусно выложенной в середке.
Справа и слева, и всюду стопки амбарных книг, ведомостей и огромных журналов, густо исписанных цифрами.
Стопки похожи на башни, они громоздятся над маминой головой, превращают ее в гнома. Она и вообще-то маленькая — скоро Вольфи станет выше нее ростом.
Пока он сбивчиво рассказывает про капеллана, она морщит лоб, на него падают закрученные как шерсть барашка каштановые пряди, и рассеянно смотрит на ровные столбики цифр в разлинованных книгах. Ей некогда, у нее бухгалтерия, предрождественская рабочая суета.
— Хорошо. Поешь дома, — и сует ему в руки бумажный сверток.
Вольфи знает, что в этом свертке — холодная ветчина в молочно-белую прожилку, с тоненьким ободком соленого сала по краю. Ее можно свернуть рулетом и есть медленно-медленно, чувствуя во рту легкий привкус древесного дыма.
Он почти скатывается по крутой, обледенелой Куриной тропе вниз — на свою, Среднюю улицу.
До чего ж странно, что ему не досталось за капеллана! Она даже не сказала свое обычное — «Святые угодники!» — и не пригрозила, что за хулиганство отправит в интернат для трудновоспитуемых. Что такое этот интернат, Вольфи толком не знает. Но чувствует, что там, должно быть, плохо.
В доме тихо и зябко — зимние сумерки забрались уже во все углы. Вольфи зажигает свет и превращается в Кристофа.
Потому что его встречает отец.
Его портрет глядит и с высокой полки у двери, и из угла в кухне. В каждой комнате дома по отцу — а портрет-то один и тот же, старая чёрно-белая фотокарточка, как у кинозвезд. На ней отец похож на джазового певца, на франтоватого киноактера. Может быть, как те, что снимаются в ковбойских фильмах, которые так любит Вольфи.
Он, наверное, никогда бы так не сказал: «отправлю в интернат». И не драл бы выбивалкой для ковров. Наверное. Или ремнем — как дядя Вильфрид. Он просто положил бы руку ему на плечо и сказал:
— Пойми, старик…
Мама говорила, что их дом отец построил сам — от первого до последнего гвоздя. Вот только второй этаж достроить не успел. Поэтому там, рядом с комнатой Вольфи, сделали чердак. Огромный гулкий чердак с большими окнами — там мама развешивает белье и держит всякую всячину.
Когда-нибудь Вольфи второй этаж достроит — это точно. Он ведь в то время, когда не хулиганил, научился и ремонт делать, и цемент замешивать. Не хуже отца, наверное. Как только мама видит его с молотком или лобзиком в руке, она становится мягче воска и лишь повторяет: «Совсем как папа».
А когда никого нет дома, Вольфи любит забираться на чердак и читать рыцарские саги. Правда, после того, как переделает всю работу по дому, которую мама пишет в аккуратный столбик и пришпиливает список на кухонную стену.
Ведь когда у человека нет папы, то человеку надо уметь и лампочки поменять, и полки прибить, и даже подстричь самшитовый куст у входа в дом.
Зато потом можно и сюда. Перебирать старые вещи, к примеру — в них всегда находится что-то интересное. Старинный деревянный домик для птиц, который смастерил отец — он большой, достает Вольфи до пояса и совсем как настоящий дом. Отцовы рабочие халаты. Огромные пустые мешки из-под муки, еще военного времени. Стопка пожелтевших фотографий, на которых где-то сзади всегда фашистские кресты.
В углу сложены старые журналы — их Вольфи никогда не рассматривает, неинтересно. Под ними — какие-то тетради: вдруг мамины? Вдруг она тоже хулиганила в школе и злила какого-нибудь капеллана?
Они очень, очень старые, эти тетради, такие, что листы стали цвета кофе с молоком, если молока налить побольше. Под обложкой — аккуратным почерком, не то что его каракули, — выведено имя владельца: Роберт Дюпрей. 8 класс. Роберт. Дюпрей. Вольфи пробует на вкус иноземную фамилию. Силится представить себе старшего мальчишку, который так аккуратно писал сочинения.
Чувство, что до тебя в доме, где казалось, всегда был только ты один, с самого рождения, жил кто-то другой — странное донельзя.
Может быть, это какой-то мамин родственник, про которого она забыла рассказать? Нет, Дюпрей — с такой фамилией родственников у них точно нет.
Обязательно нужно у нее разузнать, как представится случай.
А на полях тетрадки вьются нарисованные карандашом эдельвейсы — хорошо нарисованные, видно даже, что цветочные лепестки бархатные, как в жизни. Совсем не по-мальчишечьи, не по-взрослому. Вольфи презрительно фыркает. Вот еще — цветочки! Какой-то он смешной и нелепый, этот Роберт Дюпрей.
Перед сном Вольфи нужно еще узнать, удостовериться:
— А ты точно меня не накажешь?
— Завтра Рождество, — говорит мама, как будто бы он и сам не знает. И словно оправдывается, что Рождество. — Спи давай.
Щека ее пахнет ванилью и кардамоном — праздником.
Ночь за окном не черная, а мохнато-синяя — снег освещает весь мир огромным вездесущим фонарём, чтобы никому не было страшно.
Вольфи — волчонок с ангельской фамилией — хочет и не может представить себе Бога.
Каким он должен быть, если на него служит капеллан Кройц?
И только уже засыпая, он видит его: Бог совсем как люди, только почти без возраста, но скорее взрослый, с серой бородой и тонкими пальцами.
Он худой, Бог — и с очень грустными глазами.
